Петтер и поросята-бунтари, стр. 20

И все кричали «ура!» и размахивали флажками.

— А ты улыбнулась им своей ослепительной белозубой улыбкой и сказала, что ты очень рада побывать в Дальбу, что Швеция — прекрасная страна и что люди здесь очень гостеприимны. А потом ты подкатила к фабрике Голубого, вплыла к нему в кабинет и потрясла у него перед носом своей сумочкой, набитой деньгами. «Я покупаю вашу фабрику, — заявила ты. — Берите это и вытряхивайтесь отсюда в двадцать четыре часа. Моё имя — Лотта Свет, и я не желаю больше видеть вашу противную морду».

— Ваше противное-препротивное рыло, — сказала Лотта.

— Точно, — сказал я. — А потом ты отдала фабрику тем, кто работал на ней. И все стали жить поживать и добра наживать.

— Да ну тебя, — сказала Лотта. — Ты это всё понарошку. Просто чтоб посмешить меня.

— Ага, — признался я.

— Ну и подумаешь, — сказала Лотта. — Мне и правда стало веселее. А вообще-то не хочу я быть никакой Лоттой Свет. Пусть я буду Лотта Птицинг, ладно уж. И не буду я никакой Королевой Рож. Не хочу. Пусть я лучше буду я сама.

Она стянула с себя простыню и сбросила корзинку на пол. А потом подошла к окну и открыла его. В комнату ворвался свежий ветерок. Лотта сделала глубокий вдох.

— А завтра я пойду к Оскару, — сказала Лотта.

Но назавтра к Оскару никого не пустили.

Ему должны были делать операцию. Только после этого можно было его навестить.

Ева теперь уже снова ходила на работу. По вечерам к нам домой приходили её товарищи с фабрики.

Сначала Ева всё больше молчала. Только слушала и кивала. Но потом она тоже стала участвовать в этих их бесконечных разговорах и спорах, и опять они стали засиживаться допоздна. Мне слышны были их голоса на кухне.

Среди всех этих голосов я теперь ясно различал Евин голос. Она не горячилась, как раньше, а говорила спокойно и неторопливо. И другие замолкали, слушали её. Она стала какая-то другая. Будто выросла и стала сильнее.

Странно сказать, но раньше я мало думал о Еве. То есть конечно, я не мог без неё, но я как-то не очень её замечал. Ну вот, например, без воздуха или света мы ведь не можем жить, а разве мы их замечаем? И потом, её, наверное, заслонял Оскар, такой большой, шумный, со своим хохотом, и вспышками и взрывами. Он занимал в нашем доме очень уж много места.

Но за эти дни Ева будто выступила для меня из тени на свет. Я вдруг увиделеё. Я понял, как она много значит. Не только для меня, для всех нас.

Но что это с ней вдруг случилось? В тот день она бродила по квартире как потерянная. И без конца зачем-то подходила к пианино. Постоит — и опять отойдёт. Поделает что-нибудь по хозяйству — и опять бежит к пианино. Постоит и отойдёт.

Потом она позвала нас с Лоттой.

Зачем она нас позвала? И что это за торжественность? Мы все уселись в гостиной. Ева расправила юбку на коленях, тряхнула своей рыжей гривой.

— Пианино сегодня продаём, — сказала она коротко, будто это и так всем должно быть ясно.

— Пианино?! — сказал я. — Да ты с ума сошла! Ты что, шутишь?

— Помолчи, — отрезала Ева. — Надо — значит, надо. Я всё обдумала, было бы тебе известно. Что скажет Оскар? Про это я тоже думала.

— Но зачем? — сказал я. — Почему?

Нет, я не мог этого понять. Чем больше я жил на свете, тем больше понимал, как мало я понимаю. Если так пойдёт и дальше, думал я, скоро я вообще перестану что-нибудь понимать. Как она могла подумать, что Оскар захотел бы, чтоб она продала пианино? Как она вообще посмела думать о какой-то там продаже?

— Дай мне договорить, — сказала Ева таким тоном, всякий бы уже побоялся её прервать. — Я же сказала: надо — значит, надо. Бывает, что ты просто должен поступить так, а не иначе. Если хочешь, чтоб тебе не стыдно было смотреть на себя в зеркало. Почему, вы думаете, Оскар угодил под этот кусок железа? Да всё потому же: он просто не мог поступить иначе. Потому что нельзя просто стоять и смотреть, как другому на голову валится кусок железа.

— Но кому же это, интересно, валится на голову наше пианино? — вставил я.

— Тебе сколько раз говорить, чтоб ты помолчал? — сказала Ева. — Пианино надо продать потому, что понадобятся деньги. На фабрике, возможно, будет забастовка, и понадобятся деньги. Чтобы печатать листовки и чтобы как-то прожить. Оскар, конечно, не был бы против. А когда-нибудь и вы тоже поймёте.

Так вот и увезли в тот день наше пианино.

— Боже, что ты с собой сделала?! — всплеснула руками Ева при виде Лотты.

Мы собирались идти к Оскару в больницу. Наконец-то нам разрешили навестить его. Наконец-то ему сделали эту самую операцию. Лотта с утра заперлась в уборной и никак оттуда не выходила. А я мучился, и еле терпел, и чуть не каждую минуту подбегал и дёргал дверь. «Ты скоро? Чего ты там застряла?» — кричал я. «Ещё немножко. Подожди», — отвечала она. Чего она там делала так долго? Наконец я стал барабанить в дверь как сумасшедший, обещал ей подарить свой альбом с марками и грозил, что использую вместо горшка её любимые туфли, если она сию же минуту не выйдет. Но всё напрасно. Сколько я ни дёргал дверь — она не открывала. Как говорится, про нужду законы не писаны. И пришлось мне использовать для этого дела кухонную раковину. Ну, Ева, конечно, тут же меня застукала. И конечно, наорала на меня, вместо того чтоб наорать на Лотту, которая одна была во всём виновата. «Мог бы и потерпеть!» — сказала она. Как будто я не терпел всё утро!

В общем, я убить был готов мою милую сестрицу. Я посылал её ко всем чертям или ещё куда подальше и приготовился задать ей хорошую трёпку, когда она выйдет. Но когда она вышла, все мои планы мести рухнули, я сразу про всё забыл.

Ну и видик! С ума сойти!

Она остригла свои длинные каштановые волосы. Причёсочка получилась, похожая на… да ни на что не похожая. Сплошные вихры, клочки, огрызки и «лестницы». Не зря она всё утро просидела в туалете с ножницами. В руке она держала «хвост», перевязанный красной ленточкой — её бывшие волосы.

— Наверное, на затылке получилось не очень ровно, — сказала она, увидев, какое у Евы лицо. — Мне пришлось на ощупь, потому что зеркала-то не было.

— Господи, но зачем? — простонала Ева. — Зачем остриглась?

— Ты что, не помнишь, что Оскар сказал мне, чтоб я постриглась? Ну, ещё до больницы. Ну вот я и решила, что он обрадуется, если я совсем уж как следует постригусь. А этот «хвост» — это будет ему подарок в больницу. На память. Как по-твоему, он обрадуется?

— Конечно, обрадуется, — сказала Ева и улыбнулась. — По-моему, он будет просто счастлив.

— Всякий развеселится, поглядев на тебя такую, — сказал я.

Оскар и правда заулыбался, увидев Лотту. Когда мы ехали в больницу, ей пришлось ехать в шапочке — чтобы другие водители при виде её не налетали на фонарные столбы и не давили ни в чём не повинных пешеходов. Когда мы вошли к Оскару в палату, она сняла свою шапку.

— Ты замечаешь, что я постриглась? — спросила Лотта.

— Ммм, — сказал Оскар.

— Как по-твоему, красиво? — спросила Лотта.

— Очень, — сказал Оскар.

— Я принесла тут тебе немножко волос в подарок, — сказала Лотта и протянула ему свой «хвост» с шёлковым бантиком.

— Спасибо, — сказал Оскар.

— Ой, совсем забыла спросить, как ты себя чувствуешь, — сказала Лотта.

— Хорошо, — сказал Оскар.

13

— По-моему, к нам явился важный гость, — сказала Ева и скорчила кислую мину.

Она затеяла генеральную уборку. Ковры выносились на улицу и выколачивались. Шторы снимались. Мебель сдвигалась, освобождая место для пылесоса. Шкафы очищались, и одежда вывешивалась на улицу. Дверца холодильника была нараспашку. И во всей квартире пахло нашатырём, полиролью и мылом. Радио орало вальс «У камина», да так, что наше очень музыкальное пианино заткнуло бы уши, если б услышало.

Ева протирала старой майкой оконные стёкла. Я подошёл, лоб посмотреть, про какого такого важного гостя она говорит. Это был Голубой. Его серебристо-серый «понтиак» стоял рядом с нашим «дедом». Голубой захлопнул дверцу и не очень уверенно двинулся к нашему крыльцу.