Хирург, стр. 46

— А может, Вовка и прав.

— Что прав?

— Что самодовольство все это.

— Да он это не говорил.

— Ну мог сказать.

— Когда скажет, тогда и будешь обсуждать.

— И правда, я стесняюсь сделать замечание. Он бы сказал, что стеснительность — самодовольство, боишься в неловкую попасть ситуацию, боишься показать себя не с лучшей стороны.

— Ты много сказал. Всего не пойму, но, наверное, глупость. Давай зайдем в этот буфет. Есть хочу. — Зашли. — А тут можно и по стаканчику сухого. Возьмем?

— Вестимо. Ну, извини.

— Будьте добры, дайте, пожалуйста, два пирожка с мясом и, если не трудно, два стакана рислинга.

Сзади тихий и, наверное, пьяный голос:

— Слово в простоте не скажут: пожалуйста, будьте добры, если не трудно — обнаглели совсем.

Мишкин засмеялся. За столиком сидели два парня и тоже пили вино. Да ведь по виду разве скажешь, что за парни. Обычные, как миллионы вокруг. Мишкин снова засмеялся.

— Ты что смеешься?

— А ты не слыхал?

— Что? Нет. Ничего не слыхал.

— Да так. Слово и дело сошлись, по-моему. Пойдем сядем.

ЗАПИСЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

— Алло. Это Мишкин говорит. С кем я говорю?.. А, Наталья Максимовна. Наташа, ну как вы там, собираетесь? Приготовили все рисунки? На улице дождик. Возьмите что-нибудь рисунки завернуть. Туда-то вы на машине, а вот обратно — можем испортить… Нет. Пожалуй, не волнуюсь… А чего ты волнуешься?.. Ты с кем оттуда поедешь? С Игорем?.. Значит, как договорились: вы берете машину, а там на площади я вас жду.

Мишкин повесил трубку, вошел в комнату. Галя причесывалась.

— Ну ладно тебе. Кончай. Поедем уже.

— Женечка, ну не дергайся. У нас еще много времени. Однако Мишкин, по-видимому, все равно нервничал. Он в уме проигрывал все, что ему придется говорить. Когда он докладывал на обществе случай абсолютно ясный — он, конечно, меньше волновался. Там было ясное дело. Эмболия легочной артерии — это смерть. Тут все решается за тебя. Надо использовать все, чтобы попытаться спасти. И он это делал. Он, можно сказать, не был активным участником. Он был ведомым обстоятельствами. Не мог же он просто смотреть, как человек умирает. Кто может на это что-нибудь возразить. И выступления в прениях после его сообщения, естественно, носили комплиментарный характер, и лишь некоторые добавляли в крайнем случае: а вот мы, когда тоже… а не лучше ли было бы… и т. д. Но поскольку ни у кого не было успешных удалений эмбола из легочной артерии, то и выступления такого характера переходили тоже в панегирический стиль. Лишь один профессор выступил, что хорошо бы предварительно сделать рентгеноконтрастное исследование легочных сосудов и тогда диагностика была бы абсолютно точной, и привел в пример собственную методику и продемонстрировал снимки. В своем заключительном слове Мишкин и сказал, что показаны очень интересные и хорошие снимки, что очень интересная и хорошая методика, в тех случаях, когда диагноз остается неясным, что в своей дальнейшей работе он, безусловно, если позволят обстоятельства и время, прибегнет к… и так далее и так далее.

Но в тот раз все было ясно. А сейчас он предлагает методику операции, которая должна заменить несколько других, царствующих ныне, которым посвящены не одна диссертация, не одна монография, которые широко рекомендуются практическим хирургам, в том числе и Мишкину, и авторы которых и проповедники которых, профессора, будут сидеть в первых рядах среди членов общества, слушателей Мишкина.

Конечно, будешь нервничать. Кто он такой!

Мишкин молча шел рядом с Галей, и начинались обычные его душевные биения, когда он начинал во всем винить себя и ругать Галю, а это случалось всегда, если что-то происходило в отделении, начиная от украденного кем-то куска торта у больного или книжки у больной до осложнений или смертей после операций. Он начинал метаться и говорить, что это его вина, что он либо не указал, либо недоглядел, либо распустил, либо не сделал. «Я виноват, я виноват», — начинал он довольно бессмысленно и тупо стенать. Марина Васильевна говорила ему в таких случаях: «Прекрати свои истерики. Брось беспрестанно виниться — так же не воспитаешь». А он отвечал, что надо не воспитывать, а учить. «Как же ты их учишь, — говорили ему, — когда ты сам все делаешь, нужно же и для учебы тоже, чтобы все твои сотрудники и помощники работали, ты не должен их подменять». А он как-то переходил на другие рельсы и говорил: «Если я что-то делаю за своих коллег, от санитарки до врача и до жены, — это прежде всего им плохо, потому что я обхожусь без них, я научился обходиться без них, мне прибыло, а у них убыло. Сначала начинаешь обходиться без одного, потом без другого. Сначала без бытовых услуг, а потом и без главных. Становишься самостоятельным и независимым и от любви и от забот». Вот и говори с ним.

Вот и сейчас он шел и думал: «А не зря ли я все это затеял, а не от гордыни ли я все это затеял? Пусть хорошие результаты, пусть мне кажется, что так более надежно и радикально мы убираем все возможные разбросанные в ближайших тканях опухолевые островки, невидимые метастазы, пусть мне кажется, что подобное сшивание кишки более надежно, чем предлагавшееся присутствующими на обществе диссертантами и сценаристами, их книгами и фильмами, — пусть, но если это всего лишь желание выступить от суетности и гордыни — не ждет ли меня возмездие». Все изыски, стенания и поиски прошлой русской литературы поднимались на поверхность его души и бушевали в нем сейчас на улице, как и всегда в отделении.

Проходящая мимо машина обрызгала Галю. Она остановилась привести в порядок чулки, — не идти же в хирургическое общество с заляпанными чулками, когда муж выступает. А он, муж, стал шипеть: «Думай, когда ходишь. Надо идти подальше от края. Думать надо, когда машина идет навстречу».

— Женечка, почему я должна думать об этом? У меня и без этого есть над чем подумать. Ну обрызгали! Подумаешь.

— Может быть, ты и права. И мне, наверное, надо было отойти.

Они подошли к условленному месту, и одновременно подошел больничный микроавтобус, а вернее, крытый микрогрузовик. Впереди сидела Марина Васильевна.

— А вы чего? — по-видимому не очень задумываясь над отточенностью формулировок, брякнул Мишкин.

— Ну не негодяй ты, Евгений. Спасибо хоть сказали бы главному врачу. Да и я куда же без вас денусь? На хирургии только и держусь в главных врачах. Без вашей хирургии мне бы уже давно осточертела и работа эта, и должность.

Мишкин опять задумался и стал вспоминать, как Марина Васильевна бросает работу и прибегает в операционную, когда поступает какой-нибудь экстренный тяжелый больной. Он вспомнил, как месяц тому назад Банкин делал трепанацию черепа девочке, попавшей под машину, а Марина Васильевна стояла и держала голову девочки в нужном положении все полтора часа операции. И, как всякий, так сказать, практический хирург, ругала нашу организацию здравоохранения, которая не может обеспечить элементарным оборудованием все больницы. «Виданное ли дело, — ругалась по-хирургически она, — чтобы человек в операционной без толку стоял и просто держал полтора часа, хотя нужен-то всего специальный стол с подставкой. Хорошо, есть лишний человек в операционной — главный врач». Мишкин тогда посмеивался над ней и говорил: «Если заведующий отделением может бегать на улицу и подключать баллоны с кислородом, почему бы главному врачу не подержать в руках полтора часа больной голову».

И им обоим было ясно, что кислород может подключить любой человек, и врач и сестра любая, — лишь бы посильней был, тогда полегче, а голову держать мог и вовсе кто угодно, кто ближе. И обоим было ясно, как противно ходить и просить кого-то, а тем более приказывать и иногда выслушивать объяснения, что положено каждому данному советскому служащему и члену профсоюза за ту заработную плату, которую он получает, и о круге обязанностей, которые он за эти деньги должен справлять, и о тех правах, которые ему обеспечивают ежемесячные профсоюзные взносы.