Эгипет, стр. 103
В гараже стоял дочкин трехколесный велосипед, иногда она таскала его за собой, а порой забывала; а рядом стоял Майков десятискоростной — он не притрагивался к нему с тех пор, когда они уехали с равнин Индианы. Когда-то у Майка было телосложение настоящего велогонщика: мощные бедра и сутулая спина — ему самому нравилось, ей — не очень. В груди — тяжелый холодный камень. Грабли для осенних листьев; летняя газонокосилка; зимняя лопата для снега. Она уже забыла, почему от всего этого надо было убежать, зачем она затеяла все то, что затеяла, пытаясь порвать все эти связующие нити; она забыла, так же как забыла, зачем когда-то так старалась эти нити протянуть.
Бесплодные усилия любви.
Она забыла зачем — как будто сердце, которое понимало это, удалили напрочь. Что заставляет людей любить друг друга? Какое им дело до других? Почему дети любят родителей, а родители детей? Отчего мужья любят жен, женщины — мужчин; что это значит, когда говорят: он у меня вот уже где сидит, но все-таки я его люблю?
А ведь когда-то она понимала.
Потому что именно любовь подвигла ее на многое и доставила немало хлопот. Когда-то она знала, кажется, вот-вот — и вспомнит, вспомнит, как жила с Майком и Сэм и совместная жизнь подпитывалась любовью, любовь была жизненно необходима для нее. Когда-то она понимала, а теперь нет; и из-за этого непонимания ей теперь казалось, что и другие тоже на самом деле не знают любви, притворяются, нарочно себя накручивают, даже Споффорд, даже Сэм — им на нее наплевать. Холодное непонимание и темное нежелание что-либо понимать — на том месте, где раньше билось сердце; и напрасно взывают к ним все эти простые вещи, невинные инструменты и игрушки; мой пес Ничто, имя холодного камня в груди.
Конечно, долго так не проживешь. В таком неведении жить нельзя. Когда-нибудь ей придется вспомнить. Она не сомневалась в этом. Потому что ей нужно еще прожить долгую жизнь, вырастить Сэм, потом умрет Бони, потом мать и только потом она — ей не протянуть так долго, если хотя бы время от времени не вспоминать о том, что людям друг до друга есть дело.
Она вспомнит. Можно не сомневаться. Конечно, вспомнишь, сказала она себе, утешая душу, конечно, вспомнишь.
У самой лестницы, что вела на кухню, — длинный пролет некрашеных деревянных ступенек, еще хранивших метки плотника, — она остановилась: ей расхотелось идти дальше. Вдруг стало казаться, что на лестнице с ней непременно что-нибудь случится — или дверь наверху, наконец, окажется заперта. Она долго стояла, глядя вверх, а потом повернулась и вышла обратно под теплый дождь.
— Ну, как дела? — спросила она Пирса, появившись в дверях кабинета Феллоуза Крафта и вытирая с лица дождевую воду. — Как там Бруно?
— Собирается повидаться с Папой Римским, — сказал Пирс.
Глава седьмая
По тряским дорогам Неаполитанского королевства грохотала карета, два ярко одетых форейтора ехали впереди, расчищая для нее дорогу. Из возчики ругались на них, пешие крестьяне снимали шапки и крестились.
Сидевший напротив Джордано монах в черно-белой рясе тихо втолковывал ему на латыни с римским акцентом, как должна проходить аудиенция, сколько времени уделит ему Папа (он все время звал Папу Санктиссимус — Святейший, — словно это было такое прозвище), а также что следует де дать и говорить, с кем Джордано должен заговаривать, а с кем не дол жен.
«Санктиссимус подаст тебе руку с кольцом, но ты должен не целовать ее, а лишь приблизиться. Если бы всякий, кто приходил к Святейшему, действительно прижимался губами к кольцу Петра, оно бы стерлось без остатка. Святейший примет тебя после обеда, между Нонами и Веспером, когда закончит трапезу. Обед у Него самый скромный. Он воздержан, потому как Он благочестив. Ты должен говорить четко и разборчиво, поскольку слух у Него уже не тот…»
Карета делала остановки в доминиканских монастырях в Гете и в Латгане, чтобы взмыленные лошади могли отдохнуть; Джордано долго лежал без сна в жаркой душной келье, воспроизводя в памяти проделанный путь — самое дальнее пока путешествие в его жизни — и прикрепляя увиденные места, дороги, святилища, церкви и дворцы к неаполитанским местам своей памяти: новые спицы сооружаемого им мирового колеса с центром в монастыре Святого Доминика. Перед закатом они вновь отправились в путь, чтобы провести в дороге ту часть дня, когда жара уже спала, а разбойники — как сказал его проводник — еще не проснулись.
Слава Джордано распространилась до пределов самых широких, какие только можно себе представить; во всяком случае, какие только мог представить неаполитанский монах. Когда аббат пришел к нему в келью сказать, что сам Папа прослышал о молодом человеке с потрясающей памятью и пожелал разузнать подробнее и что папа прислал карету, чтобы доставить его в Рим, голос его пресекся от изумления и осознания серьезности момента.
Первым делом Джордано почему-то подумал о Чекко из Асколи. Он решил: я скажу Ему про Чекко. Я скажу Ему: если то, что Чекко говорил о звездах, — правда, если вселенная такая, какой он ее представлял, тогда это была не ересь, ведь правда? Правда не может быть ересью. Произошла ошибка, вот и все; ясно же, что произошла какая-то ошибка.
Карета покатилась по старой Аппиевой дороге, монах клевал носом во сне, а Джордано пожирал взглядом выстроившиеся вдоль неправдоподобно прямой, вымощенной щебнем дороги надгробия, руины и церкви. Карета нырнула в ворота Сан-Себастьян, мимо развалин огромных бань и цирков и въехала в многолюдное сердце Рима. На Тибрском мосту монах указал на замок Сант-Анджело, который строился как усыпальница императора Адриана, а теперь служил Римским Папам в качестве цитадели и тюрьмы. На самой верхотуре стоял ангел с мечом, зыбкий от полуденного марева.
Карета не остановилась даже у ворот Ватиканского дворца, проехала внутрь и прекратила свой бег только в саду среди золоченых камней и зеленых тополей, фонтанов, галерей и тишины.
«Пошли, — сказал монах. — Умойся и подкрепись. Святейший сейчас обедает».
С того дня и до конца жизни этот сад (то был Кортиле дель Бельведере, построенный Юлием Вторым) означал для Бруно Сад вообще. Этот восходящий ряд ступеней стал означать Лестницу. Эти темно-мерцающие в знойный день станце, в которые он теперь входил, стали залами и палатами ума, мыслящего и запоминающего сознания.
«Эти станце расписаны Рафаэлем. Вот Триумф Церкви. Святой Петр. Святой Стефан. Аквинат, не по порядку. Пойдем».
«А это кто?»
«Философы. Присмотрись. Видишь Платона, с бородой, а вон Аристотель, Пифагор. Пойдем дальше».
Он потянул Джордано за рукав, но ошеломленный юный монах все время отставал. На ступенях этого прохладного здания толпились ярко разодетые люди, некоторые с табличками для письма в руках; они моргали, , смотрели на Джордано и, улыбнувшись, возвращались к своей беседе или к своим размышлениям.
Монах привел его к другим доминиканцам, секретарям состоящих при Папе доминиканских кардиналов; они осматривали Джордано и задавали ему вопросы. И Джордано начал понимать, зачем его сюда привезли.
Необычайная ревность и самые бессовестные интриги раздирали теперь деятельных служителей Христа у подножия трона Петра, и Джордано стал пешкой в этой игре, одной маленькой пешкой в игре влияний и престижа, которая шла между псами Господними и Черным Обществом Иисуса. Иезуиты повсеместно прославились распространением Нового Учения и тем, что в своих колледжах и академиях употребили свои новшества и успехи на благо Церкви. Доминиканцы хотели блеснуть собственными знаниями и напомнить Папе, который, в конце концов, сам был доминиканцем (хотя, похоже, частенько забывал об этом), что его черно-белые псы сторожили сокровище не менее ценное, чем какое-то Новое Учение: Искусство Памяти, которое орден довел до такого совершенства. Святейшему будет интересно увидеть, каким подвижным оно делает ум доминиканца. А заодно Санктиссимус получит наглядный урок.
Сам кардинал Ребиба, после того как Джордано умылся и поел, отвел его в рафаэлевскую станце и представил маленькой сушеной груше по имени Пий V, Наместнику Христа на Земле.