Гроза Византии, стр. 42
– Меня, славянку, захотел удержать силой!… Нет, не бывать этому, -бормотала она, – не бывать этому никогда! Ваших изнеженных женщин вы можете заставлять делать, что вам угодно, но со славянским народом шутить не приходится… Мне жаль тебя, Анастас. Но что же делать, я принесла тебя в жертву моей родине. Прости меня!…
Хрипенье несчастного прекратилось, глаза его остеклились, он весь вытянулся. Зоя поняла, что он был мертв.
– Прощай! – проговорила она, выпрямляясь во весь рост. – Прощай, я не могу похоронить тебя. Но что же делать? Я не могу возвратиться теперь на судно… Ночь… Куда идти?… Если бы я знала, что могу переночевать в лесу… Но я вижу там свет в этих рыбачьих хижинах… Мне окажут гостеприимство там, я знаю.
Взглянув в последний раз на труп Анастаса, Зоя поспешно удалилась от него.
Прежде всего она поспешила вернуться к гребцам.
– Возвращайтесь обратно, – сказала она, – мы остаемся здесь.
– Как тебе угодно, госпожа. Но где же твой спутник? – удивленно спросил один из матросов.
– Он отправился отыскивать приют на ночь и хотел найти лодку, которая бы доставила нас обоих к князьям в Киев.
– Мы могли бы довести его…
– Он устал, странствуя на корабле, и захотел пройтись по твердой земле.
– Тогда позволь нам отвезти хотя бы тебя.
– Я буду очень вам благодарна.
Зоя села в лодку. Она была совершенно спокойна и не думала о своем поступке; он казался ей вполне естественным. Зоя была так близка от намеченной цели, что не остановилась бы ни перед чем, только бы достигнуть ее. Анастаса ей было жаль, но что значил он в сравнении с родиной, к которой она так стремилась и на которую, как она была уверена, привела ее сама вершительница всего в жизни – судьба.
Сильные гребцы так разогнали лодку, что в несколько взмахов весел достигли рыбачьих хижин, одиноко стоявших у воды.
– Благодарю вас, друзья мои, – ласково проговорила Зоя, подавая им византин, – вот возьмите это себе и возвращайтесь обратно; вас, наверное, уже ждут на корабле…
– А ты, госпожа?
– Я найду приют здесь!
Она подошла к хижине, на пороге которой уже виднелся старик-рыбак с двумя молодыми парнями, очевидно, сыновьями.
– Мир вам! Я прошу вашего гостеприимства, – произнесла Зоя, отдавая поклон.
– Войди, кто бы ты ни была, женщина, под мой кров и будь уверена, что я и моя семья примет тебя как посланца бога.
Этими словами старик давал понять, что Зоя становится под его защиту на все время, пока она пробудет под кровлей хижины.
Зоя не замедлила воспользоваться этим приглашением радушного хозяина.
С каким наслаждением опустилась она на грубую скамью, с отрадой вдыхая родимый воздух! Оставленные ею в Константинополе палаты показались ей со всем своим великолепием жалкими в сравнении с этой хижиной. Ведь там все было чужое, насильно навязанное, а здесь свое, родное, к чему сохранила в ней любовь память чуткого отрадного детства.
– Садись, женщина, и отдыхай, – говорил старик. – Если ты голодна, сейчас все, что есть лучшего в моей хижине, будет перед тобой. Моя жена сама будет служить тебе; если ты нуждаешься в защите, никто не осмелится тронуть тебя.
– Благодарю, благодарю, отец, – чуть не плача от радости, говорила Зоя.
– По костюму вижу, что ты здесь – чужестранка. Не с того ли ты корабля, который недавно стал на якорь у нашего берега, не так ли?
– Да, отец!
– Но ты так чисто говоришь на нашем языке, обыкновенно трудном для чужестранцев! Насыщай свой голод и удовлетвори наше любопытство, откройся нам, кто ты?
На стол была уже подана уха из свежей, только что наловленной, рыбы. Зое не хотелось есть, но она знала, что своим отказом обидела бы радушных хозяев, предложивших ей гостеприимство.
Она стала есть, и уха показалась ей таким лакомым блюдом, перед которым ничто были все роскошные и утонченные яства Византии.
Пока она была занята ухой, вокруг нее собралась вся семья рыбака, пришли даже из соседних хижин, где уже узнали об ее появлении.
– Так кто же ты, женщина? – снова повторил свой вопрос старик.
Зоя на минуту смолкла.
– Ты помнишь ли, отец, полянского старейшину Улеба? – спросила она.
Лицо старого рыбака озарилось доброй улыбкой.
– Мне ли не помнить Улеба! – воскликнул он. – Этот старейшина был много раз благодетелем нашей семьи! Как мы плакали, когда эти хищники-варяги увели его и его семейство от нас! Но почему ты, женщина, спросила меня об этом?
– Если ты помнишь Улеба, так вместе с этим ты должен помнить и меня. – Как так?
– Я – дочь Улеба…
Все сразу притихли в хижине при этом неожиданном признании.
4. СРЕДИ РОДИМЫХ
Изумление, однако, быстро сменилось общей радостью.
Первым пришел в себя старик хозяин.
– Благословение великий богов над нами и над землей нашей, и над моей бедной хижиной! – воскликнул он. – Мертвые встают из могил!… Так это ты -дочь нашего славного Улеба, та молоденькая девушка, которую на моих глазах свирепые норманны увезли в позорный плен?!
– Я…
– Благословение богов! А Улеб – твой отец?
– Да, правдиво твое слово…
– Он умер?…
– Да.
– Давно?
– Нет… Очень недавно…
– И ты не спасла его?…
– Я отомщу за его смерть!…
– Так он был убит?…
– Его убили византийцы, и на головы их всех падет моя кара! Да, падет! Слушай, я не видела отца: в плену нас разлучили, и он был скрыт от меня, сама судьба его скрыла, и я узнала только об его смерти…
– От кого?
– От его внуков, Изока и Ирины, видевших его ужасную смерть.
– Ты говоришь – Изок! Разве он тоже в Византии, в плену? Его недавно видели здесь… Ведь ты говоришь о сыне Всеслава, не так ли?
– Да, именно, о сыне моего брата… Он в Константинополе, и киевляне должны его выручить из плена…
– А сама ты?
– Я бежала сюда на родину. Слушай, отец, и не осуди меня! Я уже вступила на родную землю, когда меня насильно хотели вернуть назад… Как должна была поступить в этом случае славянка и дочь Улеба? Могла ли она, скажи мне, покориться чьей-либо силе?
– Никогда!
– Я так и сделала… Я убила моего преследователя; его труп лежит там, у леса… Теперь ты знаешь все… Если можешь, суди меня…
– Тебя не в чем обвинять… Я пошлю сыновей закопать его. Он был христианин?
– Да.
– Тогда пусть по обрядам их веры поставят крест над его могильным курганом. Но что ты думаешь делать теперь?
– Я хочу непременно пробраться в Киев, к брату, к князьям киевским.
Старец отрицательно покачал головой.
– Не советую я тебе этого.
– Отчего?
– На Днепре неспокойно…
– Что же?
– Норманны и славяне, соединившись заодно, хотят идти в поход на Византию.
– Тогда я могу помочь им.
– Чем? Ты – женщина…
– Я столько лет прожила в Константинополе, знаю его прекрасно и могу дать указания, как найти там слабейшие места.
– Ты жаждешь мести?
– За отца!
– Это хорошо… Жизнь в Византии не изменила в тебе славянского духа, это я вижу…
– Отец, разве может что-либо в целом мире заставить славянина забыть, что в его жидах течет славянская кровь? Нет, нет, этого не может быть! Старик и все присутствующие одобрительно закивали головами. Им по сердцу пришлись такие пылкие речи молодой женщины, казавшейся в их глазах, после ее бегства из заповедного для них города, чуть ли не героиней.
– Ляг и отдохни, дочь моя! – вымолвил, наконец, старик. – По нашей славянской пословице утро всегда бывает мудренее вечера. Ты утомлена, и отдых тебе необходим. На утро мы решим, как должны будем поступить с тобой в этом случае.
Он знаком руки приказал всем выйти из хижины вслед за собой.
С Зоей осталась одна только старуха, жена старого рыбака, все время почему-то жалобно всхлипывающая при каждом слове молодой женщины.
Уже совсем стемнело, наступила ночь, а рыбаки не расходились. Они толковали, судили и рядили, как быть с их неожиданной гостьей.