Старое предание (Роман из жизни IX века), стр. 65
Страшны были их вопли, их гнев и скорбь. Хвостек смеялся все громче. Несколько смельчаков бросилось спасать тело несчастного — на них обрушили балку, но она придавила только труп. Мышки причитали над погибшим братом. Сбежались люди и вынесли тело, чтобы сжечь его на костре.
На пожарище, где лишь накануне сгорели тела Лешеков, сейчас положили останки юноши, натаскали дров и запели песни, прерываемые проклятиями, долетавшими сверху.
В сумерки, едва догорели останки, в лагерь забрёл маленький человечек с коротко остриженной головой и выбитым глазом. Украдкой поглядывая на башню, он переходил от костра к костру, подбирал валявшиеся кости и с жадностью их обгладывал. Потом вместе с собаками стал рыться в куче мусора. Никто его не гнал. Никому тут он не был известен. В ту пору много встречалось убогих или юродивых странников, слепых стариков и старух, и, по установившемуся обычаю, все принимали их и кормили.
Юродивые часто почитались ясновидящими: иные из них пытались ворожить, другие забавляли народ песнями и прыжками. Одетый в лохмотья Зносек казался именно таким безобидным и благодушным странником. Ему бросали куски хлеба и необглоданные кости, из которых он с наслаждением высасывал мозг.
Никто не замечал, что он все время поглядывал наверх и ходил вокруг башни, делая вид, будто что-то подбирает на земле. Вечером карлик улёгся на травке неподалёку от башни и, пользуясь темнотой, скрылся. Люди утомились и дремали у костра, а стража смотрела на озеро, когда из бойницы в башне стали осторожно спускать толстую верёвку. Она скользнула так, что никто её не заметил. Зносек бесшумно подполз по песку и обвязал себя верёвкой вокруг пояса.
Кругом было тихо и темно, время от времени в долине пробегал ветерок и, прошелестев в камышах на болоте, летел дальше, неся запах гари с пожарища. Стража, стоявшая на берегу, видела, как что-то мелькнуло в воздухе, как будто огромный паук полз по гладкой стене. То мог быть только дух.
Он поднимался все выше, наконец приблизился к окну, ставень тихо отодвинулся, и тень уже чуть было не скрылась, когда какой-то отважный бортник выпустил стрелу, — раздался крик, и все исчезло.
Зносека успели втащить, и он лежал во втором ярусе башни и стонал: стрела впилась ему в шею. Одна из женщин подбежала к нему и вырвала жало, но кровь текла. Принесли древесную губку и платки, чтоб перевязать ему рану. Ворча, подошёл Хвостек и пнул его ногой.
— Слышишь, ты, у князя Милоша был? Зносек вскрикнул от боли.
— Был, — с трудом, наконец, невнятно проговорил он. Стрела глубоко вонзилась и поранила ему горло, при каждом слове изо рта его хлестала кровь. Он взглянул на Брунгильду, как смотрит издыхающий пёс на своего господина, подполз к ней, обхватил её ноги, поцеловал их и испустил дух.
Хвостек пнул его ногой ещё и ещё раз, но карлик был мёртв. Прокляв его труп, Хвостек отошёл. Княгиня приказала накинуть на него плат.
Утром уже ненужное его тело сбросили в озеро.
На четвёртый день Смерд высунул голову из верхнего окна и, грозя кулаком, принялся поносить кметов, изрытая ругательства и проклятия. Из лагеря отвечали ему смехом.
— Что, собачий сын, — кричали снизу, — видно, голод раскрыл тебе пасть? Так и быть, уж мы сжалимся, дадим тебе поесть, не то ты, пожалуй, взбесишься!
Молодёжь, хохоча, воткнула на длинную, связанную жердь кусок конского мяса, вырезанного у палой лошади, и, насмехаясь, сунула Смерду. Он знал, что это падаль, однако схватил обеими руками и исчез.
— Скоро же их голод донял! — сказал Мышко Кровавая Шея. — Ну что ж, посмотрим!
Ночью молодые кметы из любопытства подкрались к башне и, приложив ухо к стене, стали слушать: им показалось, что внутри что-то жужжит и гудит, как пчелы, запертые в улье, потом донеслись стоны, и все стихло.
На шестой день вдруг раздались крики, плач и шум, как будто внутри шёл яростный бой, от которого сотрясались стены. Душераздирающий вопль, с которым, казалось, улетала и жизнь, вырвался из окна, прорезал воздух и смолк, как оборванная струна гуслей.
Потом снова в башне неистовствовала буря, вдруг что-то затрещало и с грохотом рухнуло. Настала долгая тишина. Время от времени в окнах показывались и исчезали бледные лица: они разевали рты и жадно глотали воздух, но милости и пощады никто не просил.
На десятый день башня безмолвствовала, вороны подлетали к окнам и, облепив их, оглушительно каркали, словно требуя, чтобы их впустили. Их отгоняли стрелами. На мгновение они улетали и снова возвращались, подбираясь с другой стороны. Мышки распорядились вызвать осаждённых для переговоров, но никто не откликнулся. Подождали ещё четыре дня. На вышке уже не было стражи, внутри царила гробовая тишина. Многим наскучило это ожидание, стали требовать снятия осады. Надоело смотреть на стены, стрелять птиц и слушать тишину.
Мышко Кровавая Шея приказал связать лестницы. Челядь его отыскала на пожарище старые ворота, приставила к башне три связанных вместе лестницы и, подняв над головой ворота, чтобы ослабить удар падающих камней, полезла наверх.
Из башни никто не показывался; по раскачивающейся лестнице люди добрались до запертого входа; никто его не охранял. Деревянный заслон начали рубить, ломать, высаживать — никто изнутри не отзывался.
Между тем со всех сторон приставили ещё лестницы и сверху сбросили ворота в глубину: с глухим грохотом они свалились на дно.
В башне было темно, как в могиле, и тихо, как ночью на жальнике; никого не было видно, только стоял запах разлагающихся трупов.
Внизу, на самом дне, лежали груды смятых, изуродованных тел; помост и балки, вместе с которыми они рухнули, передавили находившихся внизу, другие разбились падая.
Наверху лежали Хвостек и его жена, умершие с голоду или от яда.
В живых тут никто не остался. Должно быть, с верхнего яруса сбросили на взбунтовавшуюся челядь помост, заваленный камнями, который обрушился вниз, погребя под собой размозжённые тела. Только двоих — Муху и Смерда, лежавших по углам, видимо, оставили на медленное умирание.
Когда первые смельчаки ворвались в башню, весь лагерь огласился громкими кликами. Кметы и челядь — их стосковались по своим домам и встретили победу ликующими возгласами. Мышки, подняв шапки, размахивали ими, затем все принялись рыться в грудах развалин, надеясь найти спрятанные сокровища Хвостека, а разбежавшиеся толпы мгновенно разнесли по общинам весть о том, что городищем отныне владеют одни только вороны.
XXII
В опустошённом городище Хвостека созывалось большое вече в полнолуние следующего месяца.
Но уже за три дня до этого, когда лунный лик ещё не вполне округлился, старейшины стали собираться по домам и дворам; начались совещания и пререкания. Уже заранее можно было предсказать, что на этом пепелище, видевшем столько ужасов, не пройдёт мирно и вече.
Стибор по дороге к своим остановился у двора Пястуна, чтобы ехать с ним вместе.
— Там мой совет вам не понадобится, — отвечал ему сын Кошичека, — так уж лучше я буду присматривать за моими бортями… Пусть решают те, что побогаче меня, а я человек бедный и верховодить не хочу, ибо знаю, что не по моим это силам… Приказывать я не привык и не умею, разве что моим пчёлкам, которые меня слушаются, да ещё челяди, во всем мне покорной. Пожелаю вам только начать в добрый час и поскорей выбрать вождя… Немцы так и подстерегают и мигом пронюхают, что вождя у нас не стало… Так постоим же, как братья, за общее дело… Я, что мне скажете, то и сделаю, а что надо делать, это вам лучше знать…
Стибор улыбнулся и покачал головой.
— Ваша мудрость бортника нам и нужна, дорогой отец, — сказал он. — Не ясной погоды приходится нам ждать, а страшной бури. Много ещё осталось Лешековой крови дальней родни, да и среди наших кметов немало найдётся таких, что хотели бы завладеть городищем и княжить… Нелегко это будет уладить…
Оба вздохнули, однако старик упёрся на своём и предпочёл идти к пчёлам, а не к людям. У ворот они простились: Пястун, закинув за спину кузовок, поспешил уйти в лес, а позднее, на все расспросы других кметов, ехавших на вече мимо его избы, челядь и домашние отвечали лишь то, что хозяина давно уже нет дома.