Штамм «Андромеда», стр. 40
Дом переродился, стал качественно иным организмом. Отсюда до организма, изолированного в лаборатории, – всего один шаг. Скачок воображения, и…
Надо будет обсудить это со Стоуном. Стоун, конечно, рассмеется – он всегда смеется, – но и задумается. Ливитт знал, что некоторым образом играет роль возмутителя спокойствия, поставщика идей для всей группы в целом. Самых невероятных и неприемлемых, зато новых идей.
Ну что ж, по меньшей мере Стоун заинтересуется.
Ливитт посмотрел на часы.
22.00.
Скоро полночь. Быстрее одеваться! Он достал новенький бумажный комбинезон и сунул в него ноги. Комбинезон на ощупь был прохладным.
И вдруг стал теплым. Странная смена ощущений. Он натянул его, встал, застегнул молнию. Уходя, снова бросил взгляд на часы.
22.10.
О боже! Опять… Опять это случилось. На этот раз целых десять минут. Что же с ним было? Он ничего не мог припомнить. Десять минут, целых десять минут ушли, улетучились, пока он одевался, а одевание не могло, не должно было занять более тридцати секунд… Он снова сел на кровать и попытался вспомнить, что же произошло, но не мог.
Целых десять минут…
Это страшно. Он-то надеялся, что это никогда не повторится, и вот повторилось. Уже несколько месяцев с ним ничего подобного не было, и опять. Из-за волнения, из-за ломки режима, из-за нарушенного распорядка дня началось опять…
На миг подумалось: надо бы рассказать коллегам. Да нет, обойдется. Больше не повторится. Все будет хорошо… Он встал. Он ведь собирался пойти к Стоуну, чтобы обсудить что-то. Что-то важное, очень важное.
Он постоял.
Нет, забыл.
Мысль, образ, волнение, вызванное образом, – все исчезло. Стерлось из памяти. Улетучилось без следа…
Разумеется, надо бы сказать Стоуну, признаться во всем. Но ведь ясно, что ответит и что сделает Стоун. А что это будет означать для него, для Ливитта! Достаточно кому-нибудь узнать – и все переменится. С «Лесным пожаром» придется расстаться. Он никогда уже не вернется к нормальной жизни – придется бросить работу, поломать все свои привычки, бесконечно к чему-то приспосабливаться. Даже машину водить, и то нельзя будет…
Нет, решил он. Ничего он никому не скажет. И все обойдется. Только не надо смотреть на мигающие огни.
Джереми Стоун очень устал, но чувствовал, что заснуть все равно не сможет. Он шагал взад и вперед по коридорам и думал. Ему никак не давали покоя эти птицы в Пидмонте. Он мысленно проследил секунда за секундой все, что было связано с птицами: как они с Бертоном заметили птиц с вертолета, и как отравили их хлоразином, и как те погибли. Мысленно Стоун снова и снова возвращался к впечатлениям вчерашнего утра.
Что-то он упустил, что-то очень существенное. Это беспокоило его уже там, в Пидмонте. Потом пидмонтские сомнения оттеснились, отошли на задний план, но на дневном совещании, когда Холл докладывал о своих пациентах, вспыхнули вновь. Что-то сказанное Холлом, какой-то упомянутый им факт был, неведомо почему, связан с птицами. Но что? Какой факт? Какая именно мысль, какие точно слова навели на ассоциацию?
Стоун тряхнул головой. Никак, ну никак не удавалось вспомнить… Нити, связи, ключи – все было где-то тут, у него в голове, но никак, ни за что не желало всплыть на поверхность. Он взялся за голову руками и сдавил череп изо всех сил, проклиная мозг за упрямство…
Как и многие интеллигенты, Стоун относился к собственному мозгу с известной подозрительностью. Мозг представлялся ему точной и тонкой, но слишком уж капризной машиной. И он не удивлялся, что время от времени эта машина начинает буксовать, хотя страшился таких минут и ненавидел их. В часы мрачных раздумий Стоун вообще уже сомневался в плодотворности всякой мысли и разума как такового. Порой он даже завидовал своим подопытным крысам: их мозг так прост. Во всяком случае, у них никогда не хватит разума, чтобы уничтожить самих себя; до этого мог додуматься только человек…
Стоун часто повторял, что от разума беды куда больше, чем пользы. Разум больше разрушает, чем созидает, способен скорее запутать, чем прояснить любую проблему, порождает больше безнадежности, чем удовлетворения, творит больше зла, чем добра.
Временами он сравнивал человека и его гигантский мозг с динозаврами. Любому школьнику известно, что динозавры переросли самих себя, стали такими огромными и тяжелыми, что не смогли выжить. Но никому никогда не приходила в голову мысль: а нет ли некоторой аналогии между динозаврами и человеческим мозгом – самой сложной органической структурой из всех известных во Вселенной? А может быть, мозг уже сделал человека своего рода динозавром и в конце концов приведет его к гибели?
Уже сейчас мозг потребляет четверть всей крови организма. Четверть всей крови, перекачиваемой сердцем, идет в мозг – орган, составляющий лишь незначительную часть массы тела. А если мозг станет еще больше, еще совершеннее, то и потреблять он, вероятно, будет еще больше – настолько больше, что, подобно инфекции, обернется против взрастившего его организма и убьет его.
Или – еще того вероятнее – в своей безграничной умудренности мозг изыщет способ уничтожить и себя, и себе подобных. Порой, сидя на совещаниях в госдепартаменте и в Министерстве обороны и оглядывая сидящих вокруг, Стоун видел за столом не людей, а просто дюжину серых, изборожденных извилинами мозгов. Ни плоти, ни крови, ни рук, ни глаз, ни пальцев, ни ртов, ни половых органов – все это лишнее.
Одни мозги. Сидят вокруг стола и размышляют, как перехитрить другие мозги, заседающие за другими столами.
Идиотизм.
Стоун тряхнул головой и подумал, что уподобляется Ливитту с его способностью измышлять сумасшедшие, не правдоподобные схемы. И все же в его построениях была своя логика. Если ты боишься своего мозга и ненавидишь его, то рано или поздно попытаешься уничтожить. И его и ему подобных, – Я выдохся, – сказал Стоун вслух и взглянул на стенные часы.
23.40.
Скоро начало полночного совещания.
Глава 21
Совещание в полночь
И вновь они собрались в той же комнате, за тем же столом. Стоун с первого взгляда понял, что все устали. Все, включая его самого, явно недосыпали.
– Мы слишком ретиво взялись, – сказал он. – Нет никакой нужды работать круглые сутки. Переутомление неизбежно порождает ошибки – ошибки в суждениях, ошибки в действиях. Скоро мы начнем ронять приборы, путаться и небрежничать. Будем делать неверные предположения и на их основании строить неверные гипотезы. А на это мы не имеем права…
Группа решила: всем спать не меньше шести часов в сутки. Такое решение представлялось вполне разумным: людям на поверхности ничто не угрожало, опасность распространения инфекции из Пидмонта предотвращена атомной бомбой.
Они, наверно, продолжали бы оставаться в подобном заблуждении, если бы Ливитт не предложил подать заявку на кодовое наименование. Он заявил, что пора дать новооткрытому организму имя, и все остальные согласились с этим.
В углу комнаты стоял телетайп шифрованной связи. Он стучал чуть ли не круглые сутки, печатая сообщения, поступающие извне. Это был аппарат двусторонней связи.
Правда, на эти данные с самого прибытия группы на пятый уровень никто не удосуживался взглянуть. Слишком много было серьезных дел, чтобы еще читать всякую военно-штабную писанину, в большинстве своем никак не касающуюся «Лесного пожара». Депеши шли, поскольку база считалась одной из подстанций сети «Кулер» – чаще эту сеть шутливо именовали «Первой двадцаткой»; эти двадцать подстанций, связанных непосредственно с подвалом Белого дома, были расположены на наиболее важных стратегических объектах, в число которых входили база Ванденберг, мыс Кеннеди, объединенное командование ПВО, «Райт Паттерсон», Форт-Детрик, Вирджиния Ки. И каждый получал все текущие распоряжения и сообщения в виде циркуляров.
Стоун подошел к телетайпу и отстучал короткую телеграмму. ЭВМ направила ее центральному бюро кодирования, которое устанавливало и регистрировало кодовые наименования для всех мероприятий по объектам, охватываемым системой «Кулер».