Последний дар любви, стр. 34

Министр двора Адлерберг ждал чего-то подобного, но все же изменился в лице. Однако даже робкую попытку возразить Александр резко отмел:

– Я жду уже четырнадцать лет. Четырнадцать лет назад я дал слово. Не буду ждать более ни одного дня.

– Сообщили ли вы сыну? – набрался храбрости спросить Адлерберг.

– Нет. Он в отъезде. Да это и неважно.

– Ваше Величество, цесаревич будет очень обижен… – шалея от собственной смелости, выдавил Адлерберг.

– Я государь и единственный судья своим поступкам.

6 июля в три часа дня император вошел в комнаты Екатерины в Большом Царскосельском дворце. Она уже ждала – в присутствии одной только близкой подруги. Поцеловав ее в лоб, Александр произнес:

– Пойдем.

Дворец был пуст. Никто не подозревал, какое событие вот-вот должно свершиться.

Император и его возлюбленная вошли в уединенную, почти пустую комнату. Там уже ожидали протоиерей, протодьякон и дьячок. Посреди комнаты стоял походный алтарь. Шаферами были Рылеев и генерал-адъютант Баранов. Гостями – подруга Екатерины и Адлерберг.

Протоиерей получил строгое указание: не забыть, что это венчание не просто какого-то там Александра Николаевича, а императора! Титул должен быть назван. Государь хотел оказать своей избраннице самые высокие почести – насколько это было возможно, конечно. И священник трижды повторил:

– Венчается раб Божий, благоверный государь император Александр Николаевич рабе Божией Екатерине Михайловне…

После венчания император переоделся в обычный темно-зеленый мундир кавалергарда и отправился с Екатериной в коляске в Павловское. С собой взяли двух старших детей.

Вдруг царь сказал:

– О, как долго я ждал этого дня. Четырнадцать лет – что это была за пытка! Я не мог больше ее выносить, у меня постоянно возникало чувство, что мое сердце не выдержит этой тяжести. Но теперь… теперь я боюсь своего счастья. Боюсь, что Бог скоро лишит меня его. – И добавил с жаром, глядя на сына: – Это настоящий русский, в нем по крайней мере течет только русская кровь.

А вечером того же дня был составлен акт о бракосочетании. Император вызвал в Царское Село Лорис-Меликова, председателя Верхней распорядительной комиссии по охране общественного порядка и фактического главу всей власти в России, и сообщал о своем браке. А потом сказал:

– Я знаю, ты мне предан. Впредь ты должен быть так же предан моей жене и детям. Лучше других ты знаешь, что жизнь моя подвергается постоянной опасности. Я могу быть завтра убит. Когда меня не станет, не покидай этих столь дорогих для меня людей.

Через три дня цесаревич с женой вернулись после заграничного отдыха и узнали о браке государя. К сыну отец обратился с той же просьбой и взял с него ту же клятву, что и с Лорис-Меликова.

Александр Александрович был набожен, глубоко уважал и почитал отца и не мог отказать ему ни в чем. Он дал клятву, но долго еще не в силах был поверить в случившееся.

Мария Федоровна, Минни, приняла весть и смирилась с ней с трудом. Если бы еще по-прежнему сохранялся необходимый декорум… Если бы все держалось в тайне… Однако царь очень старался сблизить старую семью с новой. А когда оскорбленная Минни заявила, что просит избавить ее от общения с княгиней Юрьевской, то получила возмущенный ответ:

– Прошу не забываться и помнить, что ты лишь первая из моих подданных.

Бедняжка Миннии едва ли лишилась чувств. Она не могла поверить, что таким ледяным тоном говорит с ней тот самый папа€, который всегда был добр и благорасположен к ней, хотел видеть ее сначала женой покойного Никса – Николая, старшего сына, а потом и Александра! Император любил ее, как родную дочь. Но Боже мой, правду говорят, что любовь к женщине способна отвратить мужчину от детей. И цесаревичу, и Минни пришлось смириться. Во имя покоя в семье.

Вот так и вышло, что в августе семьи цесаревича и царя встретились в Ливадии, в Крыму. И сразу стало ясно, кто здесь хозяйка, в роскошном Ливадийском дворце. Отнюдь не Минни! Причем «эта Катрин» с удовольствием демонстрировала, что она властвует и дворцом, и императором. Говорила Александру Николаевичу «ты», могла прервать его в любую минуту… Минни видела в этом величайшее оскорбление, однако забывала о том, что эти двое принадлежали друг другу и им было совершенно безразлично мнение остальных. Для них настало время абсолютного счастья, и никто не мог, не должен был, не имел права им помешать.

А впрочем, бедняжка Минни и не смогла бы понять этого. Она обладала счастливым даром подчинять чувства и сердечные влечения государственной необходимости. На ее горе или радость, ничто иное, и прежде всего абсолютная искренность, было ей неведомо.

Однако неприязнь к княгине Юрьевской она впервые не сумела подчинить своей воле. Рыдала, страдала, мучилась. Почему? Откуда такая жестокость по отношению к человеку, который всегда был ей истинным отцом? Минни категорически не желала признавать за императором права быть счастливым не по протоколу! Или это была ревность – обычная ревность женщины к другой, более красивой, яркой, любимой так пылко, как она, Минни, никогда не будет любима? Ведь ее «милый Мака», как называли в семье порою цесаревича Александра, носил еще и другое прозвище «увалень Мака»…

Но главное другое. Минни опасалась, что Екатерина Михайловна будет коронована. И тогда… светлейший князь Георгий Юрьевский может оказаться соперником не только маленькому Никсу Романову, но и его отцу, пресловутому увальню Маке…

Между прочим, опасения Минни возникли не на пустом месте. И их вполне разделяла вся императорская фамилия, несмотря на резкие слова Александра Николаевича:

– Тех членов моей семьи, которые откажутся выполнять мою волю, я сумею поставить на место!

И в пылу гнева даже пригрозил выслать из столицы цесаревича, заявившего, что княгиня Юрьевская плохо воспитана.

Дело грозило обернуться скандалом. И вскоре стало известно, грядет коронация княгини Екатерины. Тайные, смутные мысли, бродившие в его голове, поддерживал Лорис-Меликов. Однажды он заявил:

– Было бы большим счастьем для России иметь, как встарь, русскую императрицу. – И напомнил, что первый Романов, царь Михаил Федорович, был женат на девушке из рода Долгоруких.

А позднее выразился более определенно:

– Когда русский народ познакомится с сыном Вашего Величества, он скажет: «Вот это наш!»

Ох, как он рисковал в эту минуту! Ведь речь шла отнюдь не о цесаревиче Александре, а о великом князе Георгии! Но император не прервал его, лишь отпустил голову. Слова министра отвечали его тайным желаниям.

Глава 12

Тайные чувства страшной женщины

Перовская резко обернулась и уставилась на стройного молодого человека среднего роста, в поношенной студенческой тужурке. У него были темно-русые волосы, едва пробившаяся, совсем еще юношеская бородка и очень красивые глаза редкого янтарного оттенка.

– Что вы сказали, Котик? – проговорила Перовская совсем другим, мягким, голосом, принадлежащим не фурии, а женщине.

Как ни был Халтурин напряжен, он едва сдержал усмешку. Настоящая фамилия надменного юнца была Гриневицкий, Игнатий Гриневицкий, подпольные клички Ельников и Котик (это было его старое, еще гимназическое, со времен учебы в Белостоке прозвище, данное, наверное, потому, что в минуты гнева его глаза становились по-кошачьи желтыми), однако если мужчины звали его Ельниковым, то Перовская – только Котиком, причем в голосе ее звучали мягкие нотки, нежные.

А впрочем, почему нет? Втихомолку поговаривали, будто Софья Львовна к Ельникову-Котику-Гриневицкому неравнодушна. Лишь только появился он два года назад в организации, как она, по своему обыкновению, пошла на него в атаку и попыталась заманить в постель. Не тут-то было! В отличие от прочих мужчин, в которых Софья возбуждала какое-то патологически-покорное вожделение, делала своими рабами, Котик остался совершенно спокоен. Глядя на нее сверху вниз – маленькая, тщедушная Перовская едва достигала до его плеча, – Котик холодно пояснил, что считает беспорядочные половые сношения (он так и выразился!) напрасной тратой энергии, которую с большей пользой мог бы вложить в настоящее дело. Кроме того, он связан словом с некоей девицей, считает ее своей нареченной невестой, а потому обязан хранить ей верность.