Приходи в воскресенье, стр. 19

— Ну как он? — спросил Николай.

— Изменился… — неопределенно ответил я.

— Ты имеешь в виду внешность?

— Помнишь, у него были великолепные вьющиеся волосы, — сказал я. — С волной.

— Если бы ты был не директором, а машинистом тепловоза, он бы тебе больше обрадовался, — заметил Бутафоров.

— У меня это еще впереди. Вот как завалю квартальный план выпуска этих чертовых коробок для села…

— Товарищ Бобцов, — сделал официальное лицо Николай. — Мне эти разговорчики не нравятся… — и рассмеялся. — Я первому секретарю сказал, что за тебя готов поручиться собственной головой. Так что если завод угробишь, обе наша головы покатятся с плеч!

— А как ты с Куприяновым? — спросил я. — Ладишь?

— По-разному, — неохотно ответил Николай. — Мужик он сложный… Как-то спрашивал про тебя, удивлялся, что редко к нему заходишь.

— А зачем заходить-то? — поинтересовался я. — Все производственные вопросы мы с тобой разрешаем… Просто так, чтобы отметиться? Так я это не люблю.

— Ты все такой же, — сказал Николай. — Не изменился.

— Смотря в чем, — ответил я.

Холодная капля скатилась за воротник, я передернул плечами и поежился. Дождь припустил сильнее. Ветер громыхнул на крыше сорванным железным листом и, монотонно зашумев мокрой листвой, подхватил с тротуара красные распластанные листья и весело погнал их через дорогу на другую сторону улицы. Откуда-то взявшаяся ночная бабочка, пестрая и красивая в свете уличного фонаря, зигзагом метнулась к ближайшему дереву и прилепилась к серой коре, тотчас слившись с ней.

4

Я с трудом отыскал эту улицу на окраине города. Фары «газика» выхватывали из темноты черные стволы деревьев на обочинах, влажные серые доски заборов. Давно позади остались корпуса тепловозо-вагоноремонтного завода. Когда-то здесь начинались избы деревни Ориглодово, а в стороне, на глинистом холме, виднелась Коровья Дубрава. Теперь я не узнавал этих мест. Город давно вобрал в себя эти деревни.

Я свернул с асфальта на заблестевшую лужами улицу. Рядом с двухэтажными городскими зданиями лепились и старые деревянные домишки. В слезящихся окнах неясно струился желтый свет. Когда я свернул на эту окраинную улицу, то подумал, что нужно искать самую захудалую хибару. Однако дом оказался солидным пятистенком с крепкой оградой, фруктовым садом и огородом. Одно окно было тускло освещено, второе — ярко. Поднимаясь по деревянным ступенькам, я услышал музыку. В коридоре было темно и пахло прокисшими огурцами. Я постучал в дверь и, не дождавшись ответа, отворил. В ярко освещенной большой комнате было накурено, на полную мощность гремел магнитофон. Популярные мелодии из кинофильмов. На широкой тахте сидели две девушки, третья, в брюках, полулежала, закинув нога на ногу.

Увидев меня, одна девушка поднялась с тахты, остальные две даже не повернули головы в мою сторону.

— Отец там, — небрежно кивнула на перегородку девушка, даже не ответив на мое приветствие. Не предложила она мне и раздеться, что дало мне повод подумать, что знакомые ее отца не очень-то желанные гости в этом доме.

Я толкнул фанерную, покрашенную белой масляной краской дверь, как оказалось ведущую в кухню, и тут услышал за спиной насмешливый голос девушки:

— Еще один заявился…

— Спроси, есть у него сигареты? — произнес другой голос, показавшийся мне знакомым. Что ответила на это хозяйская дочь, я не расслышал, но сигарет никто у меня спрашивать не стал.

За накрытым клеенкой кухонным столом лоб в лоб сидели два изрядно хмельных человека: Степан Афанасьевич Кривин, которого я уволил с работы, и крепкий мужчина с массивной челюстью боксера и маленькими, беспрестанно моргающими глазками. Можно было подумать, что он подмигивает сразу обоими глазами. Перед ними стояла начатая бутылка водки, на тарелке — дряблые огурцы, запах которых я еще почуял в коридоре, алюминиевая миска с отварной картошкой. На подоконнике поблескивала уже опорожненная бутылка.

Кривин некоторое время смотрел на меня, надо сказать, без всякого удивления, потом сделал широкий жест рукой, приглашая к столу.

— Садитесь, коли не побрезгуете нашей компанией… — поглядев за перегородку, заорал: — Машка! Дай рюмку из буфета!

Из-за перегородки доносилась музыка. Теперь пел Рафаэль. Впрочем, хозяин особенно и не рассчитывал, что дочь тут же прибежит и принесет рюмку, скорее всего это он крикнул так, для порядка. Когда он стал подниматься из-за стола, я предупредил его, что зашел на минутку и сам за рулем, так что пить мне совсем ни к чему.

— Ваше дело, — снова опустился на стул Кривин и, поймав вопросительный взгляд своего собутыльника, пояснил с ухмылкой: — Директор завода… Я говорил тебе, что уволился оттудова по собственному желанию… так вот, видишь, сам пришел звать меня обратно.

Человек с квадратной челюстью вскочил, ладонью услужливо смахнул с табуретки невидимую пыль и, пододвинув мне, протянул крепкую руку: «Тима». На широком лице его появилась улыбка. Я тоже улыбнулся: его мощная грузная фигура совсем не вязалась с этим детским именем.

— А может, стаканчик за компанию, а?

Я снова отказался и присел на табуретку. Оба выжидательно уставились на меня и даже забыли про водку, а я и не знал, что им сказать… Мысль прийти к Кривину возникла у меня в тот же день, когда я подписал приказ об увольнении. Я не задумывался над тем, что я ему скажу и сумею ли чем-нибудь помочь, но я знал, что до тех пор, пока я с ним не повидаюсь, передо мной все время будут стоять эта согбенная фигура, заискивающая улыбка и покорное старательное движение, когда он нагнулся и поправил в кабинете завернувшийся конец ковровой дорожки… Сейчас передо мной сидел совсем другой человек. В нем ничего не было заискивающего, рабски-покорного. Даже сутулые плечи его распрямились, а глаза смотрели прямо и настороженно. И он совсем не чувствовал себя обиженным или расстроенным. Я сидел на табуретке и молчал. За перегородкой заливался соловьем модный певец. И я подумал: как же парализованная теща? Наверное, ей до чертиков надоело слушать эту музыку.

— Ведь по-ихнему ни в зуб ногой, а уши развесили, — сказал Кривин. — И не надоест!

— Это ты, Степан, зря, музыка — дело хорошее, — заметил Тима. — Я всех хороших певцов по голосу узнаю. Вот это поет Муслим Магомаев.

Он произнес это таким уверенным голосом, что я не стал его разочаровывать.

— А как же ваша теща? — полюбопытствовал я. — Ее это не утомляет?

— Какая теща? — удивленно вытаращился на меня Кривин.

— Парализованная.

— У меня ни тещи, ни жены нет, — сказал он. — Одна дочка, и та батьку ни во что не ставит.

— Жена от него в позапрошлом году ушла, — пояснил Тима и выразительно посмотрел на бутылку.

Кривин перехватил его взгляд и нахмурился.

— Баба с возу — коню легче, — проворчал он и, взглянув на пустую рюмку, потянулся было за бутылкой, но на полпути к ней вдруг раздумал и поскреб ногтем небритый подбородок.

— А теща того… — сказал Кривин, — померла.

— Вспомнил! — хмыкнул богатырь Тима. — Когда это было!

— Дрянная была бабенка, царствие ей небесное, — ухмыльнулся Кривин. — И женка моя вся в нее…

— Яблоко от яблони… — нашел нужным ввернуть его приятель.

Я уже понял, как только пришел сюда, что мой визит никому не нужен: ни мне, ни хозяину этого дома. Кривин обыкновенный пьяница, который ни на одной работе долго не задерживается. И для него увольнение совсем не трагедия, он привык к этому. Так же, как привык произносить начальству одни и те же слова, напускать на себя вид этакого несчастненького, замученного жизнью человека, чтобы вызвать сострадание, а потом тут же за бутылкой водки обо всем этом забывал. Как забыл про мифическую парализованную тещу. И о чем нам с ним говорить? Все, что я мог ему сказать, он тысячу раз слышал от других, да и он бы мне ничего нового не сообщил. Я заметил, как они переглянулись, недоумевая, зачем я сюда пришел. В бутылке еще было больше половины, и им не терпелось ее опорожнить, но мое присутствие мешало им. Я понимал, что нужно встать и уйти, но что-то меня удерживало на месте. Наверное, нужно было как-то объяснить, зачем я сюда пожаловал. Однако это тоже было трудно. Как можно объяснить человеку, которого ты уволил, что сочувствуешь и хочешь помочь? Очевидно, это было естественным, если бы человек глубоко переживал, а Кривин и не думает переживать. Он прекрасно себя чувствует в своем собственном доме, сидит за столом с приятелем и приканчивает уже вторую бутылку. По его порозовевшему лицу и багровому лоснящемуся носу видно, что ему хорошо и спокойно. Да и на работу он, наверное, уже устроился. Поработает с месяц, а может быть и больше, пока снова не погорит и его не уволят…