Страхи мудреца. Книга 2, стр. 91

Я улыбнулся так широко, что лицо заболело.

— Чудесно! — искренне ответил я. — Мне еще никогда не посвящали стихов.

После разговора с Пенте мне стало заметно лучше. Я не был уверен, флиртовали мы с ней или нет, но это было неважно. Мне было достаточно того, что в Хаэрте есть хотя бы один человек, который не хочет моей смерти.

Я отправился к дому Вашет, как обычно, после трапезы. Отчасти я надеялся, что она встретит меня как обычно, ехидной улыбочкой, а утреннее неприятное происшествие будет забыто без слов. Отчасти же я боялся, что она вообще откажется со мной разговаривать.

Поднявшись на холм, я увидел, что она сидит на деревянной лавочке у дверей. Она прислонилась к грубой каменной стене дома, словно просто нежилась на послеполуденном солнышке. Я глубоко вздохнул с облегчением. Напряжение отпустило меня.

Но, подойдя ближе, я увидел ее лицо. Она не улыбалась. И не сидела с непроницаемой адемской маской. Она смотрела на меня, угрюмая, как висельник.

Подойдя достаточно близко, я заговорил.

— Вашет, — искренне сказал я, — я…

Вашет, не вставая, вскинула руку, и я умолк мгновенно, как будто она ударила меня по губам.

— Любые извинения сейчас не имеют смысла, — сказала она ровным и холодным, как сланец, тоном. — Ничему из того, что ты сейчас скажешь, доверять нельзя. Ты знаешь, что я всерьез и неподдельно разгневана, и потому охвачен страхом.

А это означает, что я не могу верить ни одному твоему слову, потому что все они порождены страхом. Ты хитер, обаятелен и лжив. Я знаю, что ты способен менять мир своими речами. Поэтому я не стану слушать.

Она переменила положение на лавочке и продолжала:

— Я с самого начала увидела в тебе кротость. Это редкость в человеке столь юном, и во многом я именно поэтому сочла тебя достойным обучения. Но чем дальше, тем больше я вижу нечто другое. Иное лицо, далеко не кроткое. Я отметала все это как проблески ложного света, полагая, что это юношеское хвастовство или странные шутки варвара.

Но сегодня, когда ты это сказал, до меня дошло, что кротость была маской. И это второе, еле видимое лицо, эта темная и безжалостная тварь и есть твое истинное лицо, прячущееся под нею.

Вашет окинула меня долгим взглядом.

— В тебе есть нечто пугающее. Шехин заметила это в твоих разговорах. Это не недостаток летани. Но это лишь усиливает мою тревогу. Это означает, что в тебе есть нечто более глубинное, чем летани. Нечто, чего летани исцелить не в силах.

Она посмотрела мне в глаза.

— Если это так, я была не права, взявшись тебя учить. Если ты настолько хитер, что сумел столько времени скрывать от меня свое истинное лицо, значит, ты опасен, и не только для школы. Если это так, значит, Карсерет права и тебя следует убить как можно скорее, ради безопасности всех, кто в этом замешан.

Вашет поднялась на ноги, медленно, как будто она смертельно устала.

— Вот о чем я думала сегодня. И я буду думать об этом сегодня ночью, еще много часов подряд. А завтра приму решение. Воспользуйся этим временем, чтобы привести свои мысли в порядок и приготовиться, как сочтешь наилучшим.

И она, не встречаясь со мной взглядом, повернулась и ушла в дом, бесшумно затворив за собой дверь.

Некоторое время я просто блуждал без цели. Сходил посмотреть на меч-дерево, надеясь встретить там Целеану, но ее нигде не было видно. А само по себе созерцание дерева меня ничем не утешило. Не в тот день.

Поэтому я пошел в бани и уныло поплескался в воде. Потом, в одном из зеркал, развешанных в комнатах поменьше, увидел свое лицо, впервые с тех пор, как Вашет меня избила. Половина лица у меня опухла и побагровела, ушибы на виске и вдоль челюсти начали желтеть и синеть. Под глазом наливался здоровенный фингал.

Глядя на себя в зеркало, я ощутил, как где-то у меня в животе вспыхнул приглушенный гнев. Я решил, что с меня хватит. Я устал беспомощно дожидаться, пока другие решают за меня, что со мной делать. Я играл в их игры, выучил их язык, держался безукоризненно вежливо, и за все это со мной обходятся как с собакой. Меня избили, осмеяли, грозятся смертью и чем похуже. Довольно!

И я пустился не спеша обходить Хаэрт. Побывал у сестер-близнецов, у разговорчивого кузнеца, у портного, у которого я покупал одежду. Я дружески болтал, тянул время, задавал вопросы, делая вид, будто я совсем не похож на человека, которого несколько часов назад избили до потери сознания.

Времени на подготовку ушло немало. Я пропустил ужин, и небо уже темнело к тому времени, как я вернулся в школу. Я отправился прямиком в свою комнату и закрыл за собой дверь.

Я выложил на кровать содержимое своих карманов — частично купленное, частично украденное. Две хороших, мягких восковых свечи. Длинный осколок ломкой стали от плохо выкованного меча. Моток кроваво-красной нити. Закупоренная бутылочка воды из бань.

Я крепко стиснул бутылочку в кулаке. Многие даже не догадываются, сколько тепла способна вобрать в себя вода. Именно поэтому она так долго не закипает. Несмотря на то что до обжигающе-горячего бассейна, откуда я ее набрал, было не меньше километра, бутылочка, которую я держал в руке, была лучшим подспорьем для симпатиста, чем раскаленный уголь. В этой воде был огонь.

Я не без сожаления подумал о Пенте. Потом взял свечку и принялся вертеть ее в руках, разогревая теплом своего тела, разминая воск и начиная лепить из него куклу.

Я сидел у себя в комнате, думал черные думы, на небе угасал последний свет. Я окинул взглядом приготовленные мною инструменты и нутром осознал, что иногда положение становится таким запутанным, что словами уже ничего не исправишь. Какой еще выход у меня оставался теперь, когда слова мне не помогли?

И что у нас вообще остается, когда словами не поможешь?

ГЛАВА 121

КОГДА СЛОВАМИ НЕ ПОМОЖЕШЬ

Когда я подходил к дому Вашет, была уже глубокая ночь, однако в окне мерцала свеча. Я не сомневался, что с нее станется убить или искалечить меня ради блага всего Адемре, однако Вашет ни за что не поступила бы опрометчиво. Она должна была сначала как следует поразмыслить.

Я с пустыми руками тихонько постучался в дверь. Она открыла почти сразу. Она по-прежнему была в своей красной наемничьей одежде, однако сняла большую часть шелковых лент, которые притягивали ее к телу. Глаза у нее были усталые.

Увидев на пороге меня, она стиснула губы, и я понял, что, если сказать хоть слово, она откажется слушать. Поэтому я сделал жест «мольба» и отступил назад, в темноту, куда не попадал свет свечи. К тому времени я уже достаточно хорошо ее знал, чтобы быть уверенным, что ей станет любопытно. Когда я отступил назад, глаза у нее подозрительно сузились, однако, поколебавшись немного, она последовала за мной. Меча она не взяла.

Ночь была ясная, и серпик луны освещал нам путь. Я направился в горы, прочь от школы, от разбросанных по склонам домов и лавок Хаэрта.

Мы прошли километра полтора, пока не пришли в место, которое я выбрал. Небольшая рощица и нагромождение скал заглушат любой шум, который мог бы донестись до спящего города.

Сквозь деревья падал косой лунный свет, отбрасывая черные тени на маленькую полянку среди камней. Там стояли две маленькие деревянные скамейки. Я осторожно взял Вашет за руку и заставил ее сесть.

Медленно двигаясь, я потянулся в глубокую тень с подветренной стороны от ближайшего дерева и достал свой шаэд. Я аккуратно развесил его на низко склонившейся ветке, так что он оказался между нами, как черная занавеска.

Потом сел на другую скамейку, наклонился и принялся расстегивать пряжки на футляре своей лютни. Каждый раз, как одна из них расстегивалась, лютня внутри отзывалась знакомым музыкальным гулом, словно ей не терпелось вырваться на волю.

Я достал ее и негромко заиграл.

Я запихнул в отверстие в корпусе кусок ткани, чтобы приглушить звук, иначе бы он разносился эхом над скалистыми горами. И обмотал струны красными нитками. Отчасти затем, чтобы они звучали не так звонко, отчасти в безумной надежде, что это принесет мне удачу.