Страхи мудреца. Книга 2, стр. 53

А потом, когда на небе проступил первый слабый отсвет сумерек, она незримо повесила его на темные ветви ближайшего дерева.

— Иногда единственный способ — это заманивать понемногу, — сказала она. — Нежная тень боится света свечи. Как же твоему неоперившемуся шаэду не чувствовать того же?

ГЛАВА 101

ДОСТАТОЧНО БЛИЗКО, ЧТОБЫ ПРИКОСНУТЬСЯ

После похода за тенью я принялся более настойчиво расспрашивать Фелуриан о магии. Большинство ее ответов, увы, звучало все так же буднично. Как собирать тень? Да вот так — она показала рукой, словно взяла ломтик плода.

Другие ответы были практически непонятны — там было слишком много незнакомых слов из языка фейе. А когда она пыталась объяснить мне эти термины, наши разговоры безнадежно увязали в риторических хитросплетениях. Временами я чувствовал себя так, словно встретил второго Элодина, только более тихого и привлекательного.

И все же кое-что я узнал. То, что она делала с тенью, называется ведовство. Когда я спросил, что такое ведовство, она ответила, что это «искусство делать так, чтобы было». Это не то же самое, что чародейство, которое является «искусством делать так, чтобы казалось».

Кроме того, я узнал, что в Фейе не существует направлений в обычном смысле этого слова. Триметаллический компас здесь так же бесполезен, как жестяной гульфик. Севера не существует. А когда на небе царят вечные сумерки, нельзя увидеть, как солнце встает на востоке.

Но если пристально посмотреть на небо, станет видно, что часть горизонта чуточку светлее, а в противоположной стороне — чуточку темнее. И если идти туда, где светлее, со временем настанет день. А противоположный путь ведет в более темную ночь. И если идти в одном направлении достаточно долго, ты со временем пройдешь все сутки насквозь и вернешься туда, откуда вышел. Во всяком случае, теоретически.

Фелуриан называла эти два направления фейенского компаса Днем и Ночью. В другое время она называла их также Тьмой и Светом, Летом и Зимой или Вперед и Назад. Однажды она даже упомянула о них как о Хмурости и Улыбке, но, судя по тому, как она это сказала, она, скорее всего, пошутила.

Память у меня хорошая. Возможно, скорее благодаря этому я сделался тем, кто я есть. Это талант, на котором основано множество иных дарований.

Я могу лишь догадываться, чему я обязан такой памятью. Возможно, раннему сценическому обучению, играм, с помощью которых родители помогали мне заучивать реплики. Может быть, упражнениям для ума, которым учил меня Абенти, готовя в университет.

Но, как бы то ни было, память всегда хорошо мне служила. Иногда она работает куда лучше, чем мне бы того хотелось.

И при всем при том, когда я думаю о времени, проведенном в Фейе, мои воспоминания представляются на удивление обрывочными. Разговоры с Фелуриан прозрачны как стекло. Все ее уроки я помню так твердо, словно они записаны у меня на коже. Ее облик. Вкус ее губ. Как будто бы это было вчера.

А иных вещей я вспомнить просто не могу.

К примеру, я помню Фелуриан в лиловых сумерках. По ее коже бегали пятна тени от ветвей, придавая ей такой вид, будто она находится под водой. Я помню ее в мерцающем свете свечей, когда дразнящие тени скрывали больше, чем озаряли свечи. И в ярком янтарном сиянии ламп. Она купалась в нем, точно кошка, и кожа ее светилась теплым светом.

А вот самих ламп не помню. И свечей не помню. С ними же всегда столько возни, а я вот напрочь не помню, чтобы поправлял фитиль или вытирал сажу со стекла. Не помню, чтобы там пахло маслом, или дымом, или воском.

Помню, как ел. Плоды, хлеб, мед. Фелуриан ела цветы. Свежие орхидеи. Дикий триллиум. Сочный селас. Я и сам пробовал есть цветы. Мне больше всего понравились фиалки.

Это не значит, что она питалась одними цветами. Ей нравился и хлеб, и масло, и мед. Особенно она любила чернику. Было там и мясо. Не за каждой трапезой, но бывало. Дичь. Фазаны. Медвежатина. Причем Фелуриан ела это все почти сырым.

И за едой она, надо сказать, не скромничала. И не аккуратничала. Мы ели руками, рвали зубами, а перемазавшись медом, соком или медвежьей кровью, шли умываться в озерце.

Как сейчас ее вижу: обнаженную, смеющуюся, с кровью, текущей по подбородку. Она была царственная, как королева, нетерпеливая, как дитя, гордая, как кошка. И все же она не походила ни на королеву, ни на дитя, ни на кошку. Нет, ничуть. Ни капельки.

Так это я к чему: я помню, как мы ели. А вот откуда еда бралась — не помню. Может, кто-то ее приносил? Может, она ее сама добывала? Хоть убей, не вспомню. Мысль о слугах, нарушающих неприкосновенность ее сумеречной прогалины, представляется мне невозможной, но и мысль о том, чтобы Фелуриан сама пекла себе хлеб, — тоже.

С другой стороны, оленина — это я понимаю. Ничуть не сомневаюсь, что она способна была при желании загнать оленя и убить его голыми руками. Или, напротив, я могу вообразить робкую лань, которая в тишине выходит на сумеречную прогалину. Могу себе представить, как Фелуриан терпеливо сидит и ждет, пока лань подойдет достаточно близко, чтобы прикоснуться…

ГЛАВА 102

БЛУЖДАЮЩАЯ ЛУНА

Мы с Фелуриан спускались к озерцу, когда я обнаружил, что свет немного изменился. Подняв голову, я с изумлением обнаружил, что над деревьями показался бледный серпик луны.

Он был тонюсенький, и все же я узнал в нем ту самую луну, которую видел всю свою жизнь. Тут, в этом странном месте, для меня это было все равно что повстречать давно потерянного земляка на чужбине.

— Смотри! — воскликнул я. — Луна!

Фелуриан снисходительно улыбнулась.

— Ах ты, мой милый новорожденный ягненок! Взгляни! Вон там еще и облачко! Амоуен! Пляши же от радости!

Она расхохоталась.

Я смущенно покраснел.

— Ну, я просто не видел ее уже…

Я замялся, не имея способа отсчитывать время.

— Давно уже не видел. А потом, звезды у вас тут другие. Я думал, может, у вас и луна тоже другая…

Фелуриан ласково провела пальцами по моим волосам.

— Милый мой глупыш, луна везде одна. Мы ее и ждали. Она поможет нам упитать твой шаэд.

Она скользнула в воду, гладкая, как выдра. Когда она вынырнула, волосы растеклись у нее по плечам точно чернила.

Я сел на камень на берегу озерца и принялся болтать ногами. Вода была теплая, как в ванне.

— Но откуда же тут луна, — спросил я, — если это другое небо?

— А от нее тут только и есть, что тоненький краешек, — сказала Фелуриан, — большая ее часть по-прежнему у смертных.

— Но как? — спросил я.

Фелуриан перестала грести и перевернулась на спину, глядя в небо.

— О, луна, — с тоской произнесла она, — я умираю от жажды поцелуев, я хотела мужчину, зачем же ты привела мне лягушку?

Она тяжело вздохнула, и над сумеречным прудом разнеслось: «Квак? Квак? Квак?»

Я скользнул в воду. Быть может, я не столь ловок, как выдра, зато уж, наверное, целуюсь получше!

Некоторое время спустя мы лежали на мелководье, на большом плоском камне, выглаженном водой.

— Спасибо, луна, — сказала Фелуриан, удовлетворенно глядя в небо, — спасибо за этого людя, нежного и сладострастного!

В озерце резвились светящиеся рыбки. Каждая не больше ладони, с полосками или пятнышками, лучащимися слабым светом. Я смотрел, как они выныривают из укрытий, куда они недавно попрятались, напуганные нашим барахтаньем. Там были рыбки, оранжевые, как тлеющие угли, желтые, как лютики, голубые, как полуденное небо.

Фелуриан соскользнула обратно в воду и потянула меня за ногу.

— Идем, мой целующийся лягушонок, — сказала она, — я покажу тебе, как устроена луна.

Я поплыл следом за ней, пока мы не оказались в воде по плечи. Любопытные рыбешки сплылись поближе, те, что похрабрее, принялись шмыгать между нами. Их движение обрисовывало скрытый под водой силуэт Фелуриан. Несмотря на то что я исследовал ее наготу во всех подробностях, я внезапно обнаружил, что заворожен ее незримым телом.