Когда боги глухи, стр. 142

– Ишь, перевернули все вверх дном, – все тем же насмешливым тоном произнес Бруно. – Это что, у вас, русских, так принято отмечать встречи земляков?

Нажал на кнопку у двери, и скоро появился портье. Окинув взглядом комнату, достал из шкафа метелку, совок и быстро все убрал и расставил по местам. Ни слова не говоря, бесшумно удалился.

«Где же ты, Курт? – мысленно взывал к приятелю Вадим Федорович. – Ох как ты мне сейчас нужен!»

– Ваш приятель-журналист не приедет, – будто прочитав его мысли, сказал Бохов. – Ему сейчас не до вас.

– И все-таки я не понимаю: зачем вам понадобилась вся эта канитель? – пощупав припухшую скулу, проговорил Казаков. – Неужели из-за записной книжки?

– Мы не любим, когда посторонние суют нос в наши дела, – сказал Бруно.

– Я хочу знать подробно, как, где и когда погиб мой отец, – возразил Казаков. – Разве это для меня постороннее дело?

– В эту войну погибли все мои близкие, – продолжал Бохов. – Я с таким же правом могу обвинить в бесчеловечной жестокости вас, русских, англичан, американцев, бомбивших наши города с мирным населением. Ваш отец был разведчик, и он знал, на что идет, забравшись в самое логово противника. Могу сказать, что умер он мужественно. Не каждый способен на подвиг. И надо полагать, задачу он свою в Берлине выполнил, если на розыски его подпольной группы были брошены все силы.

– Где его могила?..

– Мы, немцы, до сих пор не знаем, где могилы наших известных фельдмаршалов, генералов, расстрелянных и повешенных после покушения на Гитлера, – тяжело ронял слова Бруно.

– У меня свои проблемы, – вставил Казаков.

– Не надо трогать могилы мертвых, – сказал Бруно. – Я тоже не знаю, где затерялась в России могила моего отца.

Найденов сидел за столиком и тянул из стакана виски, иногда бросал исподлобья на Казакова неприязненные взгляды. У него была разбита нижняя губа, круглый подбородок стал квадратным. Честно говоря, после такого удара он должен был очутиться в нокауте, однако выстоял, видно, неплохо где-то натренировали его. Помнится, в детстве Игорек Шмелев не отличался силой и ловкостью. И храбрецом не был. Бывало, как начнется драка, так он сразу отходил в сторонку. Издали посмотреть на дерущихся любил.

– Вадим, скажи честно: ты ведь завидуешь тем, кто живет за границей? – миролюбиво заговорил Найденов. – Ты поездил по белу свету; и можешь сравнить, как люди живут у вас, в СССР, и за рубежом. Вы кичитесь своими успехами, якобы лучшей в мире социалистической системой, а в магазинах ничего отечественного не покупаете – давитесь в очередях за импортными товарами… Что на тебе надето русского? Куртка – западногерманская, полуботинки – финские, рубашка – чешская… Разве что исподнее, которое не видно. Разве можно сравнить зарубежный магнитофон или транзисторный приемник с отечественными? А телевизоры? Да что ни возьми, все у вас делают хуже. А ты хоть задумывался: почему такое положение? Нет конкуренции, на предприятиях работают неквалифицированные рабочие, директора заводов и фабрик не могут уволить пьяниц и бездельников. Как же, тут же вступится профсоюз! А ручонки по понедельникам у работничков трясутся – вот и лепят брак. Не зря же стараются покупать машины, холодильники, бытовую технику, собранную в середине месяца, потому что в конце все делается тяп-ляп, лишь бы план выполнить, иначе премии не будет…

– Я думал, ты убежал из СССР по идейным убеждениям, – как говорится, яблоко от яблони… А ты просто мещанин, обыватель, которого иностранные витрины с ума сводят. То-то и толкуешь все время про шмотки и транзисторы…

– Бытие определяет сознание, – ухмыльнулся Игорь Иванович. – Так ведь утверждал ваш великий идеолог Маркс?

– «Худая та птица, которая гнездо свое марает», – говорят у нас в народе, – сказал Вадим Федорович. – . И еще: «В какой народ придешь, таку и шапку наденешь».

– Я пословицы тоже знаю: «Любит и нищий свое хламовище», – усмехнулся Найденов. – Не самостоятельно ты мыслишь, а по шаблону.

– Прибереги свое красноречие для очередной антисоветской передачи, – сказал Казаков. – Вот уж они у вас все делаются по одному шаблону.

– Все-таки слушаешь? – рассмеялся Игорь Иванович.

– Пустой разговор, – вмещался Бруно. – Я тоже вспомнил русскую пословицу: «Каждый кулик свое болото хвалит». – Он повернулся к Казакову и холодно взглянул на него: – Боритесь на здоровье с недостатками, вы боретесь с ними, как и с пережитками прошлого, вот уже седьмой десяток лет, а толку что-то мало… Бушмен, который ходит в Африке голым, не променяет свой шалаш из пальмовых листьев на небоскреб в Нью-Йорке… Каждому свое.

– Я предпочитаю квартиру с кондиционером здесь, чем вонючую коммуналку в Москве, – вставил Найденов.

– Вы, Бруно, правильно сказали: каждому свое… – начал Вадим Федорович. – Так на воротах концлагерей было написано.

– Так сказано в Библии, – усмехнулся тот.

– Я ведь вам не навязываю свои убеждения, идеи, – продолжал Казаков. – Зачем же меня агитировать?

– Вы не нужны нам, Вадим Федорович, – рассмеялся Бруно. – У нас достаточно преданных людей, которые нам служат верой-правдой. И я вас не агитирую, а предупреждаю: не суйте носа в наши дела. Пишите повести-романы, но не лезьте туда, куда вход запрещен. – Бохов бросил выразительный взгляд на Найденова, коротко распорядился: – Отвези нашего милого гостя в гостиницу.

В номере его ждал расстроенный Курт Ваннефельд.

– Меня задержал на шоссе полицейский патруль, якобы за превышение скорости, и промариновали в участке два часа, – мрачно заявил он.

– Ничего нового и я не узнал, – вздохнул Вадим. – Разве что убедился в том, что Бруно и Найденов – одна компания.

– Они братья, – спокойно заметил Курт. – У них один отец – Карнаков Ростислав Евгеньевич, тот самый резидент фашистской разведки, о котором ты упоминал в своей статье, разоблачающей Супроновича.

– Что же ты мне раньше-то не сказал? – воскликнул Казаков.

– Я думал, ты знаешь об этом… Да, честно говоря, я и сам узнал недавно от знакомого чиновника из военного ведомства.

– Вот почему они против моей книжки!

– Они не простят и мне, что я вмешался, – сказал Курт. – И никто не напечатает в ФРГ мою статью о Бруно фон Бохове.

– Присылай к нам в АПН.

– И на другой же день меня вышвырнут из журналистики… У нас такие номера, Вадим, не проходят!

– Ну а мне-то можно использовать твои материалы?

– Как говорят у вас в России, на здоровье!..

Все записки, копии документов из чемодана исчезли. Уже в Ленинграде Вадим Федорович обнаружил, что фотопленки засвечены. Впрочем, он этого и ожидал, потому и принял кое-какие меры: по его просьбе Курт самые ценные документы переснял своим крошечным фотоаппаратом, а маленький ролик с пленкой Казаков предусмотрительно носил с собой в потайном кармане.

Глава двадцать пятая

1

Возвращаясь из Москвы, Павел Дмитриевич, повинуясь внутреннему побуждению, не вышел в Калинине, а поехал дальше. Вдруг потянуло в Андреевку. В привокзальном сквере стояли голые деревья, ветер с шорохом гонял по пустынному перрону ржавые листья, много их налипло на оцинкованную крышу вокзала. В тупике желтел старенький снегоочиститель. Сколько помнит себя Павел Дмитриевич, он всегда стоял здесь. Напротив – водолей. К красной трубе прилип разлапистый кленовый лист. Если идти в ту сторону, то выйдешь к переезду, где стоит будка путевого обходчика. Мальчишкой Павел Дмитриевич частенько туда наведывался: приносил деду обед в алюминиевых судках. Уже давно будка нежилая, окна заколочены.

Павел Дмитриевич полагал, что Дерюгин, Федор Федорович Казаков и отец уже давно уехали из Андреевки, а дом заперли, и потому очень удивился, когда увидел во дворе отца в старой куртке, у которой один карман до половины был оторван. Дмитрий Андреевич ворошил вилами кучу тлевшего мусора, синий дымок извивался струйкой, тянулся в облачное небо, почему-то пахло горелой резиной, крупное загорелое лицо отца было изборождено морщинами, седой клок редких волос опускался из-под военной фуражки на лоб. Вроде бы раньше он не носил ее, предпочитал на даче выгоревшую соломенную шляпу.