Когда боги глухи, стр. 102
– Моя мать никогда никому ничего не прощала, – перебил Абросимов.
– Мы толкуем о Лиде, – мягко продолжал Иван Степанович. – Она тебе все простит, но счастья уже не будет в твоем доме, Павел. И ты это знаешь. Сейчас тебе одному плохо, ты сильный мужик и справишься с этим, а разлучи ты нас с Лидой – всем нам тогда будет худо, и тошнее всех – Лиде. Вот и решай. Как скажешь, так и будет… Только предупреждаю: я от Лиды не отступлюсь! Ждал двенадцать лет, буду и дальше ждать. Судьба нас готовила с Лидой друг для друга, но вмешался ты… Ладно бы любил ее, так нет, не любишь! Не выйди замуж за другого твоя учительница, ты о Лиде и не вспомнил бы. А тут примчался, шумишь: давайте мое! А нужна ли она тебе, Лида-то? Ты же умный мужик и знаешь, что разбитый кувшин не склеишь.
Павел Дмитриевич упорно смотрел на водонапорную башню Поезд прибыл и теперь шумно пускал пары на станции, слышались неясные голоса сцепщиков, хлопанье крышек букс, мерный шум воды, наливаемой в тендер.
– Ты говоришь, доброе женское сердце… – заговорил Павел Дмитриевич. – Лида мне все написала… про вас с ней… Может, она для меня сейчас как для утопающего соломинка…
– Ты хотел, чтобы она тебя пожалела?
– Ненавижу бабью жалость! – громко вырвалось у Павла. – Не жалость мне ее нужна… Не чужие ведь? У нас дети.
– Павел, поверь, Лиде будет лучше со мной, – сказал Широков. – Это я знаю точно.
– А я вот ни черта не знаю! – грохнул кулаком по доске Абросимов. Пустая бутылка подскочила и, прыгая со ступеньки на ступеньку, покатилась вниз. – Думал, здесь у меня дом, жена, дети, а ночевать придется идти в дедовский дом! – Он покосился на абросимовский дом с темными окнами: – Туда-то меня хоть пустят?
– Ночуй у меня, – предложил Иван Степанович.
Павел Дмитриевич вдруг громко рассмеялся, встал во весь свой внушительный рост и сверху вниз посмотрел на Широкова.
– И чего меня сюда принесло? За каким лядом? Жизнь сама мудро рассудила нас: ты долго ждал и получил Лиду, я тоже долго ждал – и потерял Ингу!..
– Я не могу без нее, Павел.
– Конечно, я дам развод, Ваня, – сказал Павел Дмитриевич. – А вот на свадьбу не приглашай…
– Смолоду тебя не видел таким, – покачал головой Иван Степанович.
– Каким?
– Да все вы, Абросимовы, в деда Андрея: отчаянные, бесшабашные, взрывные, как порох.
– А ты, Ваня, другой! – рассмеялся Абросимов. – Ты не взорвешься, ты, как капля камень, долбишь, долбишь и все-таки своего добьешься! Ну да ладно, кто каким уродился, таким тому и быть…
Рукой взъерошил волосы и, крепко впечатывая в землю подошвы, крупно зашагал к калитке. Иван Степанович, попыхивая папиросой, видел, как он прошелестел в своем плаще вдоль забора, отпер калитку; потом услышал громкий стук в дверь абросимовского дома, глухие голоса, скрип половиц в сенях.
Бросив окурок в бочку под застрехой, Широков поднялся с крыльца.
Дверь отворилась, и в щель просунулась растрепанная голова матери.
– Я думала, он прибьет тебя, Ванюша! – зашептала она. – У них, Абросимовых, тяжелая рука… Андрей Иванович – дед-то Павла – разок тряхнул твоего батьку, так из того чуть дух вон не выскочил!
– И ты все время под дверью стояла? – удивился сын.
– Ванюшка, как же ты бабу-то берешь с двумя ребятишками? – плаксивым голосом заговорила старуха. – Лидка-то, она работящая, веселая, но с таким приплодом! Можа, Ванюша, другую выберешь? Девок-то в Андреевке пруд пруди, а ты прилепился к замужней…
– Иди в избу, маманя, – сказал Иван Степанович. – Это надо же в сенях столько времени проторчать!
– И всю-то мою горемычную жизнь наши суседи Абросимовы поперек дороги встревают! – причитала она, шлепая в валенках к двери.
– Только ли они? – усмехнулся Иван Степанович. – И мы с тобой, маманя, в их жизнь встрянули…
– И я говорю, связал нас черт с ними – прости мя, господи, грешницу, – одной веревочкой…
– Если бы бог, – усмехнулся сын, закрывая за собой дверь на железный засов.
2
Алексей Листунов вышел из метро «Новослободская», взглянул на часы: без пяти три. В потоке прохожих дошел до сберкассы, но внутрь входить не стал, да ему там и делать было нечего. У будки телефона-автомата, что неподалеку, ровно в три часа они должны встретиться с Изотовым. Точнее, в маленьком сквере, где под черной старой липой виднелась мокрая скамья. Ничего подозрительного Листунов не заметил, да и что может быть подозрительного, когда мимо течет толпа прохожих. И нет ей конца и краю. Да и Изотов, как говорится, стреляный воробей, знает, как действовать. И вместе с тем в глубине души Алексея зрела тревога, она зрела вместе с тупой болью в желудке. С год как Листунов стал ощущать под ложечкой жжение и боль. Особенно это ярко проявлялось после выпивки, примерно на третий день.
Изотова он сразу увидел – тот не спеша прошел мимо, уселся на скамью, предварительно подстелив газету. Алексей вскоре тоже присел рядом. У Изотова в руках портфель. Что интересно, в нем?
– Как обычно… – только эти слова и успел произнести Родион Яковлевич, передав портфель.
– Никаких лишних движений, сидите спокойно, – произнес молодой мужчина, появляясь перед ними. Неизвестно откуда возникли еще двое.
– Мы присели отдохнуть… – промямлил Лнстунов.
– Это ваш портфель? – резко спросил молодой человек.
– Портфель? – бросив косой взгляд на Изотова, спросил Алексей.
– Впрочем, передача портфеля нами зафиксирована, – сказал молодой человек, по-видимому, старший. – А теперь вставайте и пройдемте к машине.
Тут же серая «Волга» подкатила к тротуару, по которому текла безразличная к происшедшему толпа. Да и вряд ли кто чего понял: группа людей направляется к двум машинам. Краем глаза Алексей заметил еще одну «Волгу», подкатившую чуть позже.
Все было для Листунова настолько нереальным, что на ум пришел запомнившийся эпизод из детективного кинофильма: люди в штатском, машины, наручники… Вроде бы наручники не собираются им надевать…
Алексей Листунов и не заметил, как очутился в «Волге», зажатый между двумя рослыми мужчинами с невозмутимыми лицами. Во вторую машину таким же манером посадили Родиона Яковлевича Изотова.
На коленях Алексея лежал тяжелый портфель с двумя блестящими замками, тот самый, который только что передал в сквере под черной облетевшей липой Изотов. Проклятый портфель огнем жег ноги Листунов догадывался, что в нем: деньги в просвечивающем сиреневом конверте, портативный, с портсигар, магнитофон, возможно, и крошечный фотоаппарат, вмонтированный в какую-нибудь с виду безобидную штуковину… Испытывал ли он страх? Скорее, какое-то отупение. Как утром себя чувствуешь после хорошей пьянки: в голове пустота, ни одной толковой мысли. Да чего теперь запираться, когда взяли с поличным. Ладно, он несчастный птенец в этих делах, а Изотов? Уж он-то должен был заметить слежку. Что-то он говорил, как себя вести, если вдруг задержат… Какой смысл отпираться, если при тебе проклятый портфель? Наверняка их встречу и на пленку засняли… Ему вспомнились детективные фильмы, где снимают подозреваемого в разных местах: человек выходит из машины – щелк, человек поднимается по ступенькам – щелк, человек пожимает кому-то руку – щелк!
Они с Изотовым не здоровались за руку, тот только успел передать Алексею портфель – щелк! И тут же, будто из-под земли, выросли перед ними трое…
А за окном машины мелькали люди, которые куда-то спешили по своим делам, проплывали высотные здания, кое-где на почерневших уличных деревьях еще трепетали последние красные листья, на протянутых поперек улиц тонких тросах треугольными языками вспыхивали красные флажки – Москва готовилась к Ноябрьским праздникам. Огромный портрет улыбающегося Ленина в кепке и с алым бантом на груди на миг заполнил собой всю перспективу, и последнее, что отчетливо отпечаталось в памяти Листунова в этот влажный октябрьский день, – это распахнутая дверь школы и высыпавшая на цементные ступеньки стайка школьников в расстегнутых пальтишках и в красных галстуках. Ребятишки весело смеялись, размахивали портфелями…