Андреевский кавалер, стр. 49
– Ты ведь знаешь, как Тоня тебя любит.
– Любит… – Он вдруг резко повернулся к Дерюгину. – Только меня эта любовь давит, мучает! Не верит она мне, Гриша! Ни в большом, ни в малом. А если нет веры, то какой смысл в ее любви?.. Не могу я всем правду говорить! Не имею права! Уж жена-то это могла бы понять.
– Ты там поосторожнее, Ваня, – сказал Дерюгин. – Не лезь на рожон.
– Даже не верится, что завтра надо мной будет другое небо, – поднялся с пня Кузнецов. – Наверное, там и созвездия иные…
– А что ты, собственно, там будешь…
– Гляди, звезда упала! – глядя на небо, сказал Иван Васильевич. – Что-то нынче много падает метеоритов.
– Я ни одного не заметил.
– А ты, Гриша, почаще на небо смотри, – насмешливо посоветовал Кузнецов. – И еще по сторонам, когда один идешь по лесу.
Они пошли по тропинке к проходной. На придорожных кустах ртутно поблескивали капельки росы. На черном пне сиротливо белела забытая пачка «Беломорканала».
3
Андрей Иванович сидел на низенькой скамейке у будки путевого обходчика и наблюдал, как навозный жук катит впереди себя крупный коричневый шарик. Крепенький, отливающий вороненым металлом жук вставал на передние ножки, упираясь задними в комок, который был в несколько раз больше самого жука, и смешно подталкивал его к вырытой неподалеку норке. Почва в этом месте немного вздымалась, и жуку приходилось туго: шар то и дело норовил скатиться вниз. Раза два-три он и скатывался. Это ничуть не обескураживало жука, он снова с удивительным упорством толкал его вверх к ямке. От беспрерывной возни на тропинке обозначилась узкая дорожка. Минут пятнадцать старался жук, а навозный комок все-таки столкнул в предусмотрительно вырытую ямку.
«Вот так и человек всю жизнь суетится, потеет, мозоли на ладонях наживает… – думал Абросимов. – А толку-то? Закопать навоз в землю? Все в этом мире шевелится, копошится, старается… Жук отложит яйца, и из них выведутся другие жучки, человек оставит после себя детей, внуков и правнуков. И у них впереди все то же, что было и у нас: надежды, страсти, страдания, работа, а в общем то все суета сует. Таков видно, круговорот всей нашей жизни…»
С годами пристальней вглядываясь в окружающий мир, он все увиденное примечал и прикидывал к себе, точнее, к своей жизни. Разве раньше он обращал внимание на всяких там жуков-букашек? Иногда времена года-то замечал лишь по своему огороду: взошла картошка – надо ее окучивать, поднялась высокая трава – косу отбивай, замельтешили в воздухе с яблонь желтые листья – пора грибы-ягоды заготовлять, а припорошил грядки с капустными кочерыжками первый снежок – набивай в гильзы порох да дробь, пришло время идти на охоту.
Все время в делах-заботах – так длинные годы пролетели, да и были ли они длинными? Сейчас, когда он вспоминал свою жизнь, не дни, а годы смешались, стерлись, мало чем отличаясь один от другого. Вехами остались в памяти годы смерти и рождения близких людей да, пожалуй, еще народные бедствия, как неурожай и голод, война и болезни… Копошатся людишки, толкуют про какое-то счастье, а было ли оно у Андрея Ивановича?
Наверное, было, но счастье, как и болезнь, проходит, не оставляя заметного следа. Если бы можно было его складывать в сундук и потом под настроение вынимать оттуда, разглядывать, перебирать.. И потом оно, счастье-то, у каждого свое: у Ефимьи – нянчить внуков, Мани Широковой счастье хоронится в постели, у Тимаша счастье сидит в зеленой бутылке, а у него, Абросимова, где это счастье зарыто? Или вместе с поездом бежит вдаль по блестящим рельсам? Подержать бы его, счастье, в руках, пощупать, повертеть…
Может, и сейчас он, Абросимов, счастлив? Сидят в тиши у своей будки и смотрит на забавного жука. Над головой синее небо с медленно текущими в никуда белыми облаками, летнее солнце позолотило стальные рельсы, из разомлевшего бора легкий ветерок приносит терпкий залах смолистой хвои и хмельного багульника. Работа путевого обходчика Андрею Ивановичу нравится. На людях не поразмышляешь о смысле жизни. А тут вокруг лесной будки целый мир! У болота гнездятся утки, на опушке бора живет хорек, под елью – большой муравейник. К вечеру прилетят коричневые и сиреневые стрекозы охотиться за комарами и мошкой. Под серым камнем обитает серебристая ящерица. Она не боится Андрея Ивановича, вот греется себе на солнышке. Часами может неподвижно лежать, будто впаянная в серую шероховатость гранита. Позади будки, под пнем, поселилась змея. Не тронь ее – никогда на тебя не нападет. Всякая тварь сама по себе красива, пусть даже красотою уродливой, как земляная жаба или червяк. Рот Андрея Ивановича раздвинулся в улыбке: вон и обед внучонок несет, в руке покачиваются алюминиевые судки, заботливо обвязанные льняным полотенцем. Вадим не видит, что дед наблюдает за ним. Глядя под ноги, он о чем-то сосредоточенно думает, иногда на лице появляется улыбка. Идет и что-то сочиняет на ходу. И что это у него за причуда такая? То молчит часами, хмуря лоб, в такие моменты окликнешь – и не отзовется, то трещит и трещит без умолку, не остановишь. А послушать его интересно! И откуда такой еще несмышленыш берет все эти истории?
– Дедушка! – издали кричит Вадим. – Погляди, какой у меня замечательный кинжал!
Вытаскивает из кармана большой ржавый костыль, свирепо замахивается им на воображаемого врага.
– Теперя поезд сойдет с рельсов, – пряча усмешку, сокрушенно говорит Андрей Иванович.
– Я его на откосе нашел, – замедляет шаги внук. – Наверное, состав очень быстро шел… Болт сам выскочил из шпалы.
– Один костыль выскочит, другой, глядишь, рельс ослабнет, и произойдет крушение, – говорит Андрей Иванович.
– У тебя есть кувалда? – ставя на землю судки, озабоченно спрашивает Вадим. – Надо поскорее забить костыль в шпалу, да и другие надо подколотить… – Он нагибается и ощупывает палец босой ноги. – Торчат, понимаешь…
– Ты пальцем вывернул костыль из шпалы? – усмехается дед.
– Ну, он торчал, я потащил за головку – он и вытащился, – нехотя признается внук.
– Выходит, ты вредитель? – сдвигает вместе густые брови дед, а глаза смеются.
– Что ты! – пугается Вадим. – Я шпионов ненавижу. Вырасту большой, как папка, буду их ловить.
– Далеко теперь твой батька, – вздыхает дед.
– А скоро он приедет?
– Один бог про это знает…
Мальчик с минуту пристально смотрит вдаль, где пути сужаются в одну сверкающую полоску, потом произносит:
– Лучше я стану машинистом: ду-ду – и поехал!
– А кто в топку уголь кидать будет? – спрашивает дед.
– Накидаю угля и буду в окошко глядеть, – не задумываясь, отвечает внук.
Андрей Иванович развязывает полотенце, ставит судок с наваристыми щами на колени, пробует большой деревянной ложкой, удовлетворенно кивает:
– Еще теплые.
– Путевым обходчиком тоже хорошо, – задумчиво говорит Вадим.
– Мир велик, внучок, – хлебая щи, усмехается Андрей Иванович. – И дел в нем невпроворот.
– А откуда он начинается?
– Кто? – удивленно смотрит на внука дед.
– Когда я буду машинистом, то поеду на поезде от самого начала мира до его конца.
– Наш с тобой мир, Вадик, начинается отсюда, от Андреевки, – говорит Андрей Иванович, – А где он кончается, один бог знает.
– Чудно, – задумчиво смотрит на деда зеленоватыми глазами внук.
– Что ж тут чудного?
– Бабушка каждый день богу молится, в церковь ходит, а папа говорит – бога нет, – произносит Вадим.
На эту тему Андрею Ивановичу не хочется распространяться. Не верит он в бога… До революции еще в церковь по воскресеньям ходил. Иван Кузнецов и Григорий Дерюгин сколько раз просили Ефимью Андреевну, чтобы сняла иконы и лампадку, но та и слушать не хотела. Обычно молчаливая и покладистая, она наотрез заявила, что Иван и Григорий в ее доме не указ. Она тут хозяйка. В свое время Дмитрий сунулся было в красный угол снять иконы, так мать огрела его по хребтине ухватом.
Андрей Иванович в эти дела никогда не вмешивался, пусть ее… Богу молились ее деды и прадеды, а они были ничуть не глупее нынешних людишек. Кому она, икона, в углу мешает?.. А теперь к старости – вон уже внуки пошли – в мыслях своих Абросимов все чаще обращался к богу. Правда, бог его не имел определенного облика, и Андрей Иванович, шагая по шпалам с путейским молоточком, иногда вел с ним долгие беседы. Бог был покладистым, возражал и спорил редко, гораздо чаще во всем с Андреем Ивановичем соглашался, что тому было по сердцу.