Андреевский кавалер, стр. 31

– Юсуп, Юсупушка, хороший, – гладила тоненькой рукой девочка овчарку.

– А ты что не купаешься? – вытираясь белой майкой, повернул к ней взлохмаченную голову Иван Васильевич.

– Неохота, – ответила та. На самом деле ей очень хотелось выкупаться, но как-то неловко было на глазах Кузнецова раздеваться.

– Я отвернусь, – улыбнулся он. Прыгая на одной ноге, другой он пытался попасть в узкую брючину галифе, рядом, привалившись друг к другу, стояли хромовые сапоги.

– Гляди, будешь подглядывать, рассердюсь, – сказала Тоня и, быстро сбросив ситцевое платье, в нижней сорочке побежала к воде.

С шумом и брызгами плюхнулась и, смешно колотя ногами, поплыла к другому берегу. В этом месте Лысуха разливалась, на самой середине было довольно глубоко, по крайней мере, мальчишки вниз головой ныряли с деревянного моста и не доставали до дна.

Солнцу пекло нещадно, на чистом глубоком небе не было ни облачка, лишь на горизонте, где кромка леса сливалась в сплошную зеленую линию, снежно белели округлые шапки, пронизанные солнцем. В камышах поодаль торчала выгоревшая соломенная шляпа, рыболов изредка взмахивал удочкой. В молодом сосняке заливались птицы, изредка сам по себе издавал протяжный мелодичный звук рельс.

Иван Васильевич не стал надевать гимнастерку, присев на траву, подставил солнцу спину. Юсуп, повалявшись на песке, побежал в сосняк. Мокрая шерсть его с налипшими песчинками топорщилась и лоснилась. Несмотря на погожий день, Кузнецов был сумрачен.

Он слышал, как плещется в речке девочка, на кого-то сварливо покрикивает в лесу сойка. У самого лица махала бархатными, с желтой окаемкой крыльями бабочка, кажется траурница… На душе у Ивана Васильевича и был траур. Женитьба Семена и Вари потрясла его, только сейчас он понял, как была дорога ему эта девушка. Потерял он Варю. Он вспоминал до боли дорогое глазастое лицо, полные яркие губы, плавную походку…

– Не убивайся ты, дядя Ваня. Она никого не любила, уж я-то знаю. Назло всем вышла замуж за Семена. – Девочка уже стояла на берегу. – Могла бы и за тебя. Или за Лешку Офицерова.

– Что ты говоришь-то? – покосился он на нее.

– Не любила она никого, – упрямо повторила Тоня. – Она и сама не знала, что выйдет замуж за Семена.

– Вот вышла, – с горечью вырвалось у него.

– И Лешка Офицеров по ней сохнет, – раздумчиво проговорила Тоня. – Придет с лесопилки, ляжет на лужайке и в небо глядит, потом вскочит как полоумный и начинает кусок рельса выжимать, а сам зубами скрежещет. Пот градом, а он выжимает и выжимает…

– Лекарство от любви, – усмехнулся Кузнецов.

– И чиво в ней особенного-то? – подперла щеку Тоня. Черные слипшиеся волосы рассыпались по худым плечикам. – Ну веселая, поет, пляшет. Дык и другие умеют. А парни по ней ошалевают. Чудеса в решете!

– Как это говорится? – не глядя на девочку, сказал Кузнецов. – Не по себе, Ваня, дерева не руби… Всякая невеста для своего жениха родится.

Девочка жалостливо посмотрела на него, тяжело вздохнула и склонила на плечо галочью голову. Тонкая холщовая рубашка облепила ее худое тело. От долгого купания губы посинели, на костлявых плечах высыпали мурашки.

– Ну и чего терзаться-то? – торопливо заговорила она. – Вышла за другого, значит, тебя не любила. А какая жизнь-то без любви? Несчастливая она, Варька… А ты красивый, еще встретишь… Дура она, дура! Я бы за тебя не раздумывая замуж пошла!

Иван Васильевич с изумлением уставился на нее.

– Вот уж воистину, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… – пробормотал он.

– Варька говорила, что я буду красивая, еще лучше, чем она…

– Ладно, – улыбнулся он, – так и быть, я подожду.

– Правда? – обрадовалась она. – Ты знаешь, как я тебя буду любить?

– Как?

– Я тебе буду на завтрак оладьи со сметаной подавать, – тараторила девочка. – А на обед – серые щи с ребрышками.

– С ребрышками?

– Я тебе буду пуговицы пришивать к рубашкам и это… – она легонько дотронулась до его спутавшихся густых волос, – волосы ножницами постригать.

– С тобой не пропадешь, – немного развеселился он, и легонько шлепнул ее. – Беги в кусты, выжми рубашку, невеста!

– Ты не смейся, – рассердилась она и маленькой ногой притопнула по траве. – Вырасту и буду красивая! Вот увидишь!

– Будешь, будешь, – сказал он.

Девочка с горящими щеками метнулась к своей одежде, схватила в охапку и, сверкая пятками, убежала в сосняк. Юсуп ткнул холодным носом хозяина в лопатку. Длинный красный язык его свешивался чуть ли не до земли. Кузнецов потрепал овчарку за холку, посмотрел в умные желтые глаза.

– Упустили, Юсуп, мы свое счастье? А?

Юсуп глубоко вздохнул и, положил морду на плечо хозяину.

– Не любила… – глядя прямо перед собой, проговорил Иван Васильевич. – А кому нужна эта проклятая любовь?! – Последние слова он почти выкрикнул.

3

Григорий Борисович, присев на корточки, разглядывал распустившуюся бледно-красную розу. Он давно ждал этого часа. Весной он посадил в огороде Совы с десяток саженцев, которые дал ему бабкин сосед – Петр Васильевич Корнилов. Три куста не прижились, а остальные пошли в рост. И вот робко распустилась первая нежная роза. На каждом глянцевитом твердом листке – по маленькому солнечному блику, на острых шипах – коричневый пушок. Ничуть не боясь человека, на раскрывшийся бутон бесцеремонно опустился мохнатый шмель, шевеля черными лапками, деловито обследовал розу и спокойно полетел дальше. Шмелев еще ниже нагнулся к цветку, с наслаждением вдохнул тонкий запах розы, да так и замер с полузакрытыми глазами: вспомнился загородный дом с верандой на живописном берегу Волги, ухоженный сад, розарии под навесом, зеленая беседка, спрятавшаяся за кустами смородины. На веранде голоса, смех, звон хрустальных бокалов, и он, молодой, и белокурая дама в серебристых туфельках… Услышав негромкое покашливание, он вздрогнул. За спиной стоял Маслов, невысокий, плотный, с большим бугристым носом. Кузьма Терентьевич Маслов работал на воинской базе за второй проходной. На базе были две проходные: через одну, предъявив вахтеру пропуск, проходили на территорию, а на второй проходной дежурили военные, они пропускали вольнонаемных в эту зону, где находились склады. Пропуск сюда был другой. Кузьма Маслов работал за второй проходной. Он был охотником, и как-то в районном городе Климове они нос к носу столкнулись в охотничьем магазине, где покупали порох, дробь, пистоны. Кстати, настоящее знакомство состоялось в поезде, на котором возвращались в Андреевку. Поговорили об охоте, Григорий Борисович рассказал о своей хворобе, мол, исходил все леса в округе, но ни разу не встретил енота или барсука, а, как известно, при легочных заболеваниях барсучий жир очень помогает. Кузьма, видно, запомнил этот разговор и месяца два спустя заявился к нему домой и принес в пол-литровой бутылке пахучий барсучий жир. Шмелев горячо его поблагодарил, стал совать деньги, но Маслов отказался, пришлось бежать к Супроновичу – дело было вечером – за водкой. Жир он потом с отвращением вылил в отхожее место. Кузьма Терентьевич водки выпил ровно полтора стакана, сказал, что это его норма. Больше не притронулся. О работе своей не распространялся, но, как понял Григорий Борисович, имел дело со взрывчаткой, снарядами. Сам Шмелев, упаси бог, и не пытался расспрашивать о базе. Зато об охоте Маслов говорил много и с удовольствием. Сам он не местный, из-за Урала, служил тут, познакомился с одной чернявенькой, ну женился и остался… Конечно, его родные места в смысле охоты побогаче, но привык, теперь тут нравится. Еще сохранились леса, где можно крупного зверя поднять.

– Дожжа бы надоть, – обронил Кузьма. – Буде так и дальше – все сгорит на полях.

– Сову попросите, она и дождь наколдует, – улыбнулся Шмелев.

– И картошка в огороде какая-то квелая – зацвела было и сникла.

Они присели на низкую скамейку под яблоней, закурили. В лавочке Супроновича кончились папиросы, и Григорий Борисович курил крепкий самосад, от которого в горле саднило и пальцы начали желтеть. Бабка, согнувшись в три погибели, полола грядки. И в этакую жару она была в платке и вязаной кофте. Когда хлопотавшие неподалеку курицы вспрыгивали на грядку, бабка хватала с земли комок и кидала в них. Куры, суматошно махая крыльями, отбегали, а немного погодя снова окружали Сову.