Япония. В краю маяков и храмов, стр. 24

Занятия происходят так: все (сэнсэйка тоже) пишут на бумажках пять лучших из сочиненных дома хайку. Одно хайку сочиняют тут же, на месте. Анонимно. Потом все это переписывают в специальный бланк. Бланки ксерят и всем раздают. Каждый выбирает пять, по его мнению, лучших стихотворений — не своих, разумеется. Потом по очереди зачитывают, кто что выбрал. Все отмечают выбранные хайку палочкой. Если следующий ценитель выбрал то же самое хайку, к нему добавляют еще палочку. Так, пока не зачитают все. Потом получается, что в списке некоторые хайку вообще ничем не отмечены, а некоторые имеют кучу палочек. После всего сэнсэйка говорит, какие понравились ей. Это отмечают кружочком.

Потом обсуждение. По каждому хайку сэнсэйка высказывает мнение — что понравилось или не понравилось, что не так и почему. Если то или иное хайку кто-то выбрал, то он должен объяснить, почему это сделал. Потом выслушивают соображения самого автора по этому поводу. Забавно то, что, как правило, понимание смысла самим автором стиха и теми, кто это хайку прочел, довольно сильно различно. Забавно и то, что те хайку, которые написала я, тоже часто выбирали как лучшие. Одно даже два раза. И кажется, не подозревали, кто их написал. Правда, сэнсэйка их кружочком не отмечала. Она сказала, что форма у меня странная, совсем не такая, как надо. (Еще бы!) Но ей очень нравятся мысли и ощущения в моих хайку. Еще сразу сказала, что я поэт. У нее в этом даже и сомнений не возникает. Рыбак рыбака, как говорится… Вот, например, кое-что из ее сентенций по поводу моих опусов: я написала нечто вроде «В летний дождь по небу плывет туча, похожая на мышь». Сэнсэйка уточнила, что в данном случае речь может идти лишь о моем лете, но не о японском, потому что в японские летние дожди тучи стоят недвижимо. Не поживешь в Японии, никогда об этом не узнаешь. Так оно и есть. А хайку это я и правда еще дома писала. Второй вариант более сложный. Я: «У реки пускают фейерверк, это и каппа-водяному радостно». Сэнсэйка: «Сказано много лишнего, слишком прямо. Следовало бы сказать: „Фейерверк отражается в лысинке водяного [38]“». Смысл в том, что читатель сам должен понять, что водяного фейерверк радует, для этого он и высунул лысинку из воды, хочет поглядеть на праздник.

Одно хайку выбрали как лучшее только я и сэнсэйка. Меня спросили, почему я его выбрала. Я в общем там смысл не совсем поняла, поняла только, что это что-то про жизнь и про радугу. Ну и ляпнула, что мне, мол, понравилось, потому что радуга так же недолговечна, как жизнь человека. Видимо, попала. Потому что сэнсэйка была счастлива. Потом, уже в ресторане, когда авторши того хайку не было, кто-то из старичков сказал сэнсэйке, что и правда очень красивый смысл в радуге… А сэнсэйка ему в ответ (они все почему-то наивно полагают, что я их междусобойчиков не понимаю): «Так этот смысл только Галина-сан увидела, а авторша о нем ни сном ни духом, я вас умоляю, сама не знала, что написала…» Смешно, но у них там есть своя «болезнь Бродского» [39]. Только она называется «болезнь Басё». Так пишут хайку иногда, что на Басё очень похоже. Это не приветствуется. И правильно. Есть еще у них очень хорошие оценочные термины: «чересчур тесно» — значит, в хайку мало пространства, и «чересчур красиво» — слишком много имеется «поэтических» реалий, да мало своего чувства. Это, по-моему, супер. Жаль, что наши стихоплеты редко на такое обращают внимание.

Спросили мою бабульку Акико, где она меня взяла. Она говорит — на станции электрички. А они смеются — у нас Акико, говорят, не как все японские бабульки, не стеснительная! Еще я у них выяснила некоторые житейские вопросы. Например, почему в клубе в основном пожилые особы. Оказывается, молодых поэтов хайку сейчас вообще мало. В школах, бывает, преподают, поэтому многие дети пишут хайку. И даже очень талантливо. Но потом бросают. Чтобы начать снова к старости. Хайку — искусство после сорока, как считают теперь в Японии. И в основном поэты хайку — женщины. Сейчас все до единого учителя хайку — женщины. Что касается поэзии, у нас та же тенденция. Стоит полазить по поэтическим фестивалям, и это станет очевидным. Правда, в Японии учитель хайку не любитель, а профессионал — то есть этот учитель способен прожить на заработанные от уроков деньги. Нам бы так!

В общем, мне были очень рады. Звали еще приходить. И я приду. Понаписывали мне гору хайку-посвящений. В том числе и сэнсэйка. Потом еще они хотят, чтоб я им написала в журнал статью про европейский взгляд на хайку. Им очень польстило мое мнение о том, что все хайку, написанные не на японском, — безусловно очень интересное явление, но настоящими хайку считаться не могут, а могут называться лишь «стихами в стиле хайку», потому как искусство хайку настолько плотно связано с японским языком, что отделить одно от другого невозможно. Так же, как стиль архитектуры может существовать только в рамках своего времени, все остальное является только «архитектурой в формах определенного стиля».

А мы с моей бабулькой Акико еще поехали на Умэду — ходить по центру Осаки. Она сказала, что дома ее все равно никто не ждет — она раньше жила в Кобе, но дом разрушился в 1995 году от землетрясения, мужа ранило упавшими книгами, вроде бы не сильно, но потом на месте ранения начался рак и он умер. Он был профессор математики. Тогда она переехала в Осаку и поселилась возле нашей общаги. А дети и внуки заходят редко… Потом я Акико домой отвела и к себе пошла. Получила приглашение в гости. Такое вот у меня было хайку-путешествие.

Профессор Кадзи спросил про хайку. А что тут скажешь? Вот оно, проклятие человека, находящегося между двух культур. Ни там, ни здесь — не свой. Для Европы я слишком японская, а для Японии — слишком европейская. Но, кажется, из такого положения можно извлечь и пользу.

Кадзи ухмыльнулся: «Ты намного больше японская, чем европейская, а если тут еще немного покрутишься, так и совсем японской станешь». Старик Кадзи знает, что говорит. Недаром рожа у него пиратская, рубашка на кнопках, жилетка из затертой замши и шлепанцы на босу ногу. Но не это ли и есть самое страшное — навсегда принять одну сторону, вместо того чтобы торчать между двумя, как бы это ни было трудно? Ведь из промежутка, возможно, некоторые вещи видны гораздо отчетливее.

Глава VI

Простые игры

Тендзин-мацури — праздник города Осаки. Толстый сэнсэй Масуда сказал, что Тендзин отличается от Гиона темпом. Даже бубенцы вызванивают вроде похожую мелодию: «тим-тили-тили-тим…» Только в два раза быстрее.

После я поняла, насколько он был прав. Основное действо Тендзин-мацури происходит на реке. Смотрят на все это с мостов и берегов. А некоторые везунчики — с корабликов, но проникнуть туда тяжело. Мы торчали на мосту. Был закат, и панорама прибрежных небоскребов просматривалась в золотисто-оранжевой дымке. Вода тоже золотилась. И по ней ездили катерки с мужичками в белых кимоно. Мужички ритмично и быстро поднимали и опускали копья с флагами — полное ощущение стремительно гребущих весел. Только если забыть, что у каждого катера — мотор. На корме огромный барабан, кто-то выстукивает на нем все тот же бешеный Тендзин-ритм. За кормой вьются в ветре полотняные трубчатые карпы. Бешеный ритм барабана, золотая вода, летящий катер… Волосы откинуты со лба встречным ветром. Ритм тянет за собой, уводит, слепит память… Мы — крысы за дудочкой по дороге в реку. На носу катерка — рай. Рай жгущей щеки скорости, полузабытья барабанного ритма и золота заката. Брызги воды в лицо… Впрочем, это все не со мной. Я всего лишь стою на мосту. Однако людям с воображением всегда жилось лучше, чем всем остальным!

После лодок объявлен фейерверк. Темнеет, и толпа собралась порядочная. Японская толпа — разговор отдельный. Это не стадо. Это такой себе своеобразный конгломерат, добрую часть которого составляют парочки в кимоно. Все с веерами. Серьезные мужчины в костюмах и галстуках засовывают веер сзади за пояс брюк — так же его положено засовывать за оби (пояс от кимоно или юката [40]). Все довольно мирно, почти никто не толкается, пьяных не видать. Полицейские со светящимися палочками ловко и вежливо регулируют движение, разделяя встречные потоки. Никакой агрессии. Ощущение праздника. Я даже полюбила эту праздничную толпу, сверкающую стрекозами-бабочками на кимоно и крашеными волосами над строгими клеточками мужских юката… Перестук деревянных гета. Компании молодых людей сидят на тротуарах и что-то уплетают. В сумерках поражают светящиеся серьги и кулоны весьма взрослых особ, которые, словно дети малые, нацепили в уши мигающие красным и зеленым шарики, несут на палочках здоровенные ринго-аме — свежие яблоки в красной сахарной глазури, и самозабвенно ими хлюпают, разевая при этом рот во всю доступную ширину. Запах куриных шашлыков якитори, светящиеся огоньки продуктовых выездных ларьков, рыбки в бассейне торговца… И фейерверк. Однако лучший мы увидели в порту Кобе. Про него и расскажу в подробностях, чтобы два раза не повторяться.