Имяхранитель, стр. 30
В мешочке оказались не финики, а курага. Иван честно разделил кучку на четыре части, рассудив, что Валентин, получивший двойную дозу парализующего снадобья, до завтрашнего (верней, уже сегодняшнего) вечера о чувстве голода все равно не вспомнит. Мегера приняла свою долю смирно, губами собрала лакомство с ладоней имяхранителя без единой попытки укусить. И все же хлопать ее по холке Иван поостерегся.
– Приятного аппетита, имяхранитель! – Вик появился бесшумно.
– Благодарю, присоединяйся. А мы тебя потеряли. Архэвисса искать направилась. Далеко ходил?
– Нет. Я был здесь, за кустами. Слушал.
– Угу. Слушал, значит. И какие сделал выводы?
Сидящий Иван подтянул к себе ногу. Больно уж ему не понравилось, как Вик держит фламберги. Локти приподняты до уровня нижних ребер и разведены в стороны под прямым углом друг к другу. Клинки лежат на плечах, плашмя, сзади перекрещиваются. Такое ощущение, что парень приготовился провести «брадобреевы ножницы». Клацнут – борода долой. С головою вместе.
– Вывод единственный, он же единственно верный. Платон Ромас не мог стать императором, поскольку был младшим. До тех пор, пока оставался младшим. Совсем как я. К сожалению, отец чересчур поздно спохватился. И еще… он слишком доверял тому, кого считал другом. Я не повторю его ошибок.
Это не были «ножницы». Виктор метнул мечи.
Он умел их метать. В момент, когда фламберги, пробив Валентину горло, воткнулись с глухим стуком в полог, он закричал. Надрывно, с ужасом.
– Бабушка! Бабушка! Он сошел с ума! Обломок убил Валентина! Ба-буш-ка!!!
Люция не прикончила Ивана в первый момент только по одной причине. Одной-единственной. Нет, не потому, что видела сцену убийства. И не потому, что рана Валентина оказалась не смертельной, как выяснилось позже. Поминутно ждавшая от внуков чего-то жуткого, она не поверила истошно вопящему и залитому слезами Виктору, а поверила молчанию имяхранителя. Обломка сутью и форменного душегуба видом. Поверила, вопреки очевидной картине покушения. Но, поверив, тут же погнала его прочь.
«Вы как будто притягиваете кровь, – сказала ему тогда старуха, прямая и бесстрастная. А может, попросту безжизненная. – Я не желаю, чтобы вы были здесь сейчас. Не желаю, чтобы появлялись поблизости когда-нибудь впоследствии. Мне хватит неприятностей и без вас. Исчезайте из моей жизни, приказываю и умоляю! Клянусь, я сумею обуздать Виктора. Клянусь, я не стану преследовать Лео Тростина. Но вы должны уехать. Немедленно. И заберите с собой эти треклятые мечи! Уничтожьте их. А сейчас прощайте!»
И когда она двинулась к коляске, чтобы выдернуть фламберги из тела внука, Валентин пошевелился. Голова юноши была почти отделена от тела, поэтому слабое трепетание его груди архэвисса Комнин истолковала однозначно. Как симптом У-некротии.
С криком: «Нежить!» она бросилась раздирать раненого в клочья.
Ивану с первого взгляда сделалось понятно, что никакого проявления упыризма тут нет в помине, а есть одна неслыханная удачливость юного эва Комнина, помноженная на фамильную живучесть императорского рода. Обломку пришлось спешно хватать старуху в охапку (она исступленно вырывалась) и вязать. По рукам и ногам. Затем, не теряя времени на приведение в разум, толкать ее в багажный ящик. В компанию к плюющемуся, визжащему Вику. А потом гнать Мегеру, беспощадно нахлестывая, в Арин. И, придерживая голову Валентина, чтобы не слишком болталась, молить – Фанеса, Регла, Скользящего вдоль Пределов, десятки других божков и духов! – молить, чтобы позволили ему успеть.
Он успел.
«Это невероятно, – сказал ему врач (к счастью, полноименный). – Лезвия, перерезав гортань, пищевод, изувечив органы, отвечающие за речь, не задели ни позвоночника, ни крупных кровеносных сосудов. Наверное, Валентин всю жизнь будет говорить странным голосом, а скорее, не будет говорить вообще. Но – всю жизнь. Которая будет. Которая обязательно будет».
Прав оказался Логун, прав – злое это оружие!
…Иван широко размахнулся и, ухнув, изо всех сил швырнул фламберги в сторону встающего солнца. Туда, где они сделаются недоступными ни для кого, и значит, безопасными. Для всех. Отныне и во веки веков. «Ф-р-р!» – застрекотали узкие металлические крылья. Ему на миг почудилось, что вот сейчас, не коснувшись воды, пламенеющие клинки остановятся, развернутся и помчатся назад, будто бумеранги. Настигнут его, куда бы он ни скрылся, и с наслаждением иссекут, изрубят в фарш, воздавая за предательство. Приткнут распластанного к земле, как коллекционер прикалывает иглами бабочку. Как был приколот к карете Валентин.
Имяхранитель едва подавил неистовое, какое-то нутряное заячье желание пригнуться, сжаться в комочек, сорваться и бежать, бежать, бежать прочь, петляя.
Зато желанию хотя бы скрестить на груди руки он не противился.
Напоследок мечи сошлись, раздалось короткое печальное: «Дон-н!», – и они, словно обнявшись крестовинами, наискосок скользнули в пучину. Брызг не поднялось вовсе, даже всплеска, и того не было. Великое озеро Илем с молчаливым достоинством приняло жертву.
Иван для чего-то постоял еще немного и побрел, загребая ногами песок, назад к кабриолету.
Форейтор, отчаянно зевая, приплясывал подле своей колымаги, хлопал ладонями по бокам и потирал плечи. Диковато взглянул на пассажира, который, чудак, вместо того, чтобы поскорее спрятаться от утренней холодины под полог, стащил с себя куртку и протянул ему. А затем еще предложил:
– Садись-ка ты, братец, назад. Сам поведу. А то, чего доброго, заснешь по дороге.
Поартачившись для порядка (совсем немного, чтобы Иван не успел передумать), усач полез в салон. Закутался там, как мог, и только потом осторожно поинтересовался, насколько хорошо Иван владеет управлением.
– Достаточно хорошо, – пробурчал имяхранитель, накручивая шнур на маховик стартера.
Дернул. Двигатель заработал сразу, чисто и ровно – наверное, не успел еще остыть. Иван взобрался на водительское место, подвигал задом, устраиваясь ловчее. Было жестко. Он обернулся:
– Очки давай!
Форейтор торопливо подал очки. Поколебавшись, потащил с головы шлем.
– Оставь, – отмахнулся Иван и взялся за потертый костяной набалдашник рулевого рычага. Люфт у рычага был преизрядный. Ерунда, подумал он. Не в гонках участвовать.
– Ну что, ямщик, трогай потихонечку, что ли, – сказал он себе и поневоле усмехнулся: в памяти, из каких-то неведомых глубин всплыл вдруг казарменный анекдот о гвардейце и кучере. «Кучер потрогал – и онемел…»
Имяхранитель, мотнув головой, отогнал вставшую перед внутренним взором срамную картинку с ошарашенным возницей и бравым, самодовольно хохочущим преторианцем и наконец тронул. И под натужное квохтанье слабосильного движка затянул вполголоса про лежащий далеко путь и степь да степь кругом.
Кругом были сосны.
ГАММА
…Центральной сушей (в первую очередь, в географическом плане, поскольку она действительно центр, если угодно, – пуп мира внутри Пределов), на коей обитает значительная часть населения Пераса, является остров Столбовой-и-Звездный. Перионы считают его материком, но будем строги. При площади, очень незначительно превосходящей площадь Мадагаскара, он является все-таки островом. Очертаниями Столбовой-и-Звездный напоминает двенадцатилучевую звезду. Об абсолютной геометрической правильности речь, конечно, идти не может. Тем не менее, это все-таки звезда о двенадцати различной длины и формы лучах.
Посредине острова возвышается четырехкилометровой высоты пологая и лесистая, изрезанная складками и речными руслами грандиозная гора, называемая жителями без особых претензий Олимпом. Но вершину Олимпа занимают отнюдь не боги и даже не вечные снега, а огромное, ледяной, изумительно чистой и сладкой воды озеро Илем. Похожее на чуть искривленное и весьма толстое веретено, оно заключено в изумрудное ожерелье из кедров и тонких белых песков. Илем не имеет дна. Десяток-другой взмахов веслами над песчаным и галечным дном – и ваша лодка повиснет над хрустальной бездной. Вы увидите, как вдоль мраморной стены, резко уходящей вглубь множеством скошенных под различными углами уступов, шныряют полупрозрачные рачки; как из мельчайших трещинок выскальзывают пузырьки газа; а больше вы не увидите ничего. И вам станет страшно. Вы вспомните слова о Бездне, смотрящей на вас, когда вы смотрите в нее, и вам захочется поскорее вернуться на близкий берег. Или, быть может, вам захочется ответить на зов глубины и уйти в нее. Попытка будет, скорее всего, неудачной. Илем принимает отнюдь не всех. Ничтожно мал шанс, что избранным станете вы.
В противоположных концах озера, на некотором удалении от берега, – там, где проходит граница существования дна, вздымаются из воды скалистые островки. Первый зовется Волчья Шишка и схож с головой волка, украшенной большой гладкой шишкой на темени. Волчья Шишка поросла колючим кустарником, ягоды которого придают крепость, терпкость и рубиновый оттенок красному виноградному вину, портят вино белое, врачуют раны и разогревают кровь стариков, охочих до плотской любви, но к ней уже не способных. Другой островок зовется Кривая Ведьма и видом чрезвычайно схож с горбатой старухой. На нем не растет ничего, кроме удивительно нежных и ярких мхов на вершине да темных, почти черных кудрявых папоротников у подножия. Говорят, именно среди них можно найти цветущий папоротник.
Илем питает своими бездонными водами девять рек – от Голубого Нила шириной полсотни саженей в самом узком месте до малой речки Недотыкомки, которую в любом месте перескочит с разбегу резвый семилетний ребенок. Реки, независимо от размеров и пройденного, подчас довольно извилистого пути, стекают в Океан. В великий, теплый, ласковый и неимоверно щедрый Океан. В Океан, который кормит мир внутри Пределов, согревает его, орошает дождями, обувает и одевает – словом, дает жизнь. В Океан, который не знает штормов и цунами. В Океан, который зовется Отцом.
Только не подумайте, что он и есть Предел. Еще нет…