Прекрасные неудачники, стр. 44

– Помогите мне, Доктор.

– Я священник.

– Помогите мне как врач.

– Ни один врач вам теперь не поможет.

Он сказал, что ее излечение – не во власти человека. Он настаивал, чтобы женщина попросила заступничества у Катрин Текаквиты, «ее сестры по крови!» В ту ночь она начала новену в честь давно умершей Ирокезской Девы. Прошел день, другой, ничего не происходило. На третий день она ощупала языком верхнее нёбо, однако сифилитическая азбука Брайля [260] исчезла, как александрийские тома [261]!

В 1689 году миссия Солт-Сен-Луи переехала вверх по реке Святого Лаврентия. Причиной исхода стало истощение почвы. Старое место (там, где река Портаж впадает в Святого Лаврентия) было названо Канаваке – «у речных порогов». Теперь оно приняло имя Kateri tsi tkaiatat, или «место, где была похоронена Катрин». Ее тело забрали в новую деревню, названную Канавакон – «на речных порогах». Оставленное место назвали Канатаквенке – «место ушедшей деревни». В 1696 году они еще раз переехали вверх по южному берегу большой реки. Последняя миграция состоялась в 1719 году. Миссия утвердилась на нынешнем месте, через пороги напротив Лашина, и теперь мостом соединена с Монреалем. Селение было названо ирокезским именем 1676 года, Канаваке, или, по-английски, Конавага. В Конаваге по сей день остаются мощи Катрин Текаквиты – однако не целиком. В разные периоды части ее скелета раздали. Ее голову в 1754 году отвезли в Сент-Регис на празднование открытия другой ирокезской миссии. Церковь, куда поместили голову, сгорела дотла, и череп не сохранился.

КОНЕЦ ИСТОРИИ Ф. О ПОСЛЕДНИХ ЧЕТЫРЕХ ГОДАХ ЖИЗНИ КАТРИН ТЕКАКВИТЫ

Есть! Готово! Дорогой старый друг, я сделал то, что должен был! Я сделал то, о чем мечтал, когда мы с тобой и Эдит сидели в жестких креслах кинотеатра «Система». Знаешь, какой вопрос мучил меня в те серебристые часы? Сейчас я, наконец, могу тебе сказать. Мы теперь в сердце кинотеатра «Система». Мы в темноте воюем за суверенитет локтей на деревянных подлокотниках. Снаружи на улице Св. Катрин на шатре кинотеатра лишь один неоновый провал в световых милях – три исчезнувшие буквы, которые не восстановятся никогда, он называет себя кинотеатр тема, кинотеатр тема, кинотеатр тема. Обычно под вывеской собираются тайные общества вегетарианцев, обменивающихся контрабандой из-за Овощного Кордона. В их булавочных глазках танцует старая мечта: Абсолютный Пост. Один из них сообщает о новом зверстве, без сочувственного комментария поведанном редакторами «Сайентифик Америкэн» [263]: «Было установлено, что, будучи выдернутой из земли, редиска издает электронный вопль». Сегодня их не утешит даже тройной сеанс за 65 центов. С безумным смехом отчаяния один из них кидается к палатке с хот-догами, при первом движении челюстей распадаясь и являя жалкие симптомы отвыкания. Остальные страдальчески наблюдают за ним, а затем удаляются в развлекательный район Монреаля. Известие серьезнее, чем думает любой из них. Ты заворожен движением воздуха на тротуаре возле стейк-хауса. В ресторане споришь с официантом, что заказывал помидоры, но затем в самоубийственной отваге соглашаешься на спагетти, извращение мясной подливки. Но это так далеко от стеклянного столпа из билетных корешков, мимо которого мы прошли и который удовлетворили несколько часов назад. Не будем забывать, что эти хранилища входных билетов не вполне ручные. Не так уж редко оказывался я за спиной у посетителя, от чьего корешка лоток отказывался совершенно, и посетитель требовал у высокомерной дежурной в будке вернуть деньги. С ними неприятно иметь дело – с этими женщинами, выставленными в караул при входе в каждый кинотеатр: волею судьбы они предохраняют улицу Св. Катрин от саморазрушения: небольшие конторы в переулках, над которыми они господствуют, защищают уличные толпы правлением, сочетающим в себе лучшие свойства Красного Креста и штаба главнокомандующего. А что зритель, которого прогнали, вернув деньги? Куда он пойдет? Был ли жестокий отказ ему необходимостью, в том смысле, в каком Общество изобретает Преступность, чтобы сделать себя незаменимым? Ему не достанется темноты, чтобы жевать «О, Генри!» [264] – все конфеты под угрозой. Обычный суицидальный водевиль ради выживания? Или есть какая-то целебная мазь в отказе зубастой глотки хранилища корешков? Может, это королевский мирр помазания? Может, некий новый герой находит свое испытание? Может, это рождение отшельника, или равного ему дополнения, анти-отшельника, иезуитского семени? И этот выбор союзника в шахматной игре святого и миссионера – может, его первый трагический экзамен? Это не касается Эдит – только нас с тобой, благополучно миновавших два прохода и половину алфавита, прямо в светлое развлечение. Мы теперь в сердце последнего фильма в кинотеатре «Система». В жестких рамках, как дым в трубе, пыльный луч проектора над нашими головами плясал и менялся. Будто кристаллы, бунтующие в пробирке, нестойкий луч всё превращался и превращался в своем черном заточении. Будто батальоны парашютистов-диверсантов, падающих с учебной башни вниз в разнообразных извивах, все это струится к экрану, расплющиваясь в контрастные цвета при ударе, будто взрывающиеся коконы арктического камуфляжа разбрасывают по снегу цветное органическое содержимое, когда парашютисты распадаются один за другим. Нет, это больше похоже на призрачную белую змею, заточенную в колоссальный телескоп. Змей, плывущий домой, медленно заполнивший собою всю канализацию, что промывала аудиторию. Первый змей в тенях первого сада, садовый змей-альбинос, предлагающий нашей женской памяти испытать – все! Пока он тек, и танцевал, и корчился во мраке над нами, я часто поднимал глаза, чтобы смотреть на луч проектора вместо повести, которую он нес. Ни один из вас ничего не замечал. Иногда я уступал неожиданные участки подлокотника, чтобы отвлечь ваше наслаждение. Я изучал змея, и он вызывал у меня жадность до всего. Посреди этого опьяняющего созерцания я призван задать вопрос, который будет мучить меня более всего. Я задаю вопрос, и он немедленно принимается меня терзать: Что будет, если кинохроника сбежит в Фильм? Что будет, когда кинохроника ради собственного удовольствия или по случайности волей-неволей залезет в любую другую рамку «виста-вижн» [265]? Кинохроника живет между улицей и Фильмом, как плотина Боулдер, жизненно важная, как граница на Ближнем Востоке, – прорви ее (так думал я), и миазматическая смесь возвеличит существование одними лишь средствами тотальной своей коррозии. Так думал я! Кинохроника живет между улицей и Фильмом: как тоннель в воскресной поездке, она быстро заканчивается, и в жуткой темноте объединяет сельские холмы с трущобами. Ей хватает мужества! Я дал кинохронике бежать, я позвал ее прямо в сюжет, и они слились в ужасной новизне, прямо как деревья и пластик синтезируют новые яркие ландшафты в районах у шоссе, где царствуют мотели. Да здравствуют мотели, имя, мотив, успех! Вот мое послание, старая любовь моего сердца. Вот что я видел: вот что я узнал:

Весело? Я же обещал. Ты же верил, что я освобожусь? А сейчас я должен тебя покинуть, хотя мне это очень тяжело. Мэри теперь беспокойна, она без устали трясется, никому из нас уже никакого удовольствия, а часть ее жидкости так древня и невосполнима, что на моей руке – неприятные дорожки испарений. Пациенты в трудотерапии надписывают незаконченные корзины, чтобы их можно было распознать в коллекции медсестры. Краткий весенний полдень потемнел, и запах плотной сирени, что расцвела за запертым окном, едва ли приятен. Полуденный холст стерилизован, и хрустящие заправленные постели призывают нас.