1812. Обрученные грозой, стр. 57

Палевский игриво перебирал струны, все не отводя от Докки взгляда.

Понизив голос, он нарочито протянул последнюю строчку, взял еще один аккорд и утихающей россыпью струнного перепева закончил романс.

Слушатели задвигались, зааплодировали, кто-то крикнул «браво», Грачев попытался пропеть «постой, красотка, не спеши», но сфальшивил и сконфуженно замолчал.

Докки совершенно размякла, не в силах вернуться в настоящее. В ней все звучала гитара, голос Палевского, напевающий «охвачен пылким я желаньем», и виделись его серо-зеленые глаза, устремленные на нее.

— Вы засыпаете, — услышала она и почувствовала сильную руку, взявшую ее под локоть. — Позвольте проводить вас, madame la baronne.

Он помог ей встать, и Докки, пожелав офицерам спокойной ночи, послушно пошла с ним к лестнице.

— Вам понравилась песня? — спросил Палевский.

— Очень понравилась, — призналась она. — Чудесная мелодия и стихи. Оказывается, вы еще и в этом преуспели.

— Балуюсь иногда, — признался он, прижимая к себе ее руку и ласково перебирая пальцы, отчего у Докки тут же закружилась голова.

Они медленно поднимались по темной лестнице, и она необычайно остро ощущала его близость.

«Неужели он сейчас поцелует меня?!» — думала Докки, чрезвычайно на то надеясь. Казалось, мечта ее осуществится. Остановившись на площадке, Палевский привлек ее к себе, рука его обвилась вокруг ее талии, и она почувствовала его дыхание совсем рядом со своими губами.

— И что было так долго сидеть? Уж третий раз воду грею, — вдруг раздался рядом ворчливый голос Афанасьича, нарочито громко зашаркавшего по скрипучему полу. Докки вздрогнула и отпрянула от Палевского, он же с явной неохотой выпустил ее из своих рук.

— Нет девки, чтоб прислужила вам. Так вспомнишь Туську добрым словом, — сказал Афанасьич и, подойдя ближе со свечой в руках, заявил: — Вам, барыня, на боковую пора. Притомилась, поди, в дороге-то.

— Сейчас иду, — Докки была ужасно раздосадована по всему не случайным появлением Афанасьича, который не хотел дать ей возможности побыть наедине с Палевским. Она понимала тревогу слуги, но считала, что он уж слишком усердствует со своей заботой. Коротко вздохнув, она повернулась к Палевскому.

Тот же ровным голосом, ничуть не выказывая огорчения от нарушенного уединения, попрощался, пожелал madame la baronne сладких и приятных сновидений и поцеловал ее руку. Докки пробормотала ответное «спокойной ночи» и пошла к своей комнате, дверь которой Афанасьич уже распахнул и, едва она переступила порог, тут же за ней и притворил.

Она еще постояла у входа, прислушиваясь к быстрым удаляющимся шагам Палевского, тяжелой походке Афанасьича, занимавшего соседнюю с ней комнату, чтобы быть в случае чего у нее под рукой. Она отчаянно сожалела, что им пришлось так быстро расстаться, хотя внизу генерала все равно ждали товарищи и он не мог надолго с ней задержаться. И пока она раздевалась, мылась и готовилась ко сну, все думала о том, что могло бы произойти, будь они одни в этом доме.

«Он поцеловал бы меня», — предполагала Докки, представляя, как его руки обнимают ее и прижимают к своей груди, а его губы нежно и легко касаются ее губ, как во время их единственного поцелуя. Она знала, что ей было бы тепло и приятно находиться в его объятиях, вдыхать его запах, чувствовать его ласковые прикосновения. Только от одной этой мысли по всему ее телу разливалось необыкновенное томление, вызванное неодолимым влечением к этому человеку.

Но еще она знала, что ему было бы недостаточно одних объятий — взрослый мужчина, он не стал бы ограничиваться только пожатиями рук и поцелуями, а захотел бы большей близости, той, одна мысль о которой была для нее ненавистна.

«Я не хочу этого и не перенесу это, — думала Докки, завершая свой туалет и облачаясь в ночную кофту. — Даже лучше, что у нас нет возможности быть вместе, потому что рано или поздно я все равно оттолкнула бы его и тем обидела. Он разозлился бы и с полным основанием посчитал бы меня той Ледяной Баронессой, которая сначала разжигает, а затем отвергает мужчин. И было бы нестерпимо горько вспоминать о том, что разрушило наше теплое общение, как и невыносимо тяжело переносить отчуждение, которое неизбежно возникло бы между нами…»

Она заплела волосы, спрятала их под чепчик и забралась в мягкую постель — блаженный миг для усталого, измученного тела. В комнате приятно пахло травами, которые пожег здесь Афанасьич, чтобы комары и другие насекомые не тревожили ее сон. За высоким французским окном, выходящим на балкон и заботливо прикрытым гардинами, было тихо и сумеречно. Еще какое-то время Докки с тоской размышляла о превратностях судьбы, не позволяющей ей быть с любимым человеком, но вскоре решительно отогнала угнетающие мысли, стала думать о Палевском и наконец заснула, видя перед собой его поразительные глаза и ласковую чарующую улыбку.

Глава V

Ей снился бой. В полной тишине по лугу метались разноцветные всадники, а она почему-то стояла там, в самом центре, среди кавалеристов, размахивающих саблями. Ей казалось, это русские солдаты, но то были французы, и они окружали ее, молча сжимая круг, и она уже могла разглядеть их лица, почему-то заросшие бородами, и лохматые казачьи шапки на головах. Они приближались, надвигались на нее, и когда, кажется, не было никакой возможности спастись, их круг разорвал Палевский. Он выскочил перед ней верхом на гнедом, с обнаженной саблей в руке, в мундире с разрубленным эполетом, и грудь его была перевязана ослепительно-белым бинтом, на котором расплывались огромные кровавые пятна…

Докки проснулась. Она лежала, прислушиваясь к тишине и частому биению сердца, гулким стуком отдающегося в груди, медленно приходя в себя от страшного сновидения. Взгляд ее скользнул по потолку, стенам, обстановке, еле различимой в темноте комнаты, а в памяти калейдоскопом картинок сменялись события прошедшего дня. Вот солдаты скачут на лошадях, над рощей у реки поднимается дымок от пушечных выстрелов, из-за перелеска показывается отряд французов, на переправе — затор из телег, по лесной дороге движется обоз с ранеными, среди берез на поляне допрашивают гражданского. И Палевский — то стоит со своей свитой на лугу и руководит боем, отдавая приказания охрипшим от крика голосом, то мчится навстречу врагам с оголенной саблей в руке, то насмешливо кривит губы, увидев ее с бароном…

Докки вздыхала, ворочалась с боку на бок, не в силах найти удобную позу, и сон не шел к ней, а воображение услужливо вызывало в памяти все детали их встречи, езду по обочине дороги, разговоры, его неожиданное появление у сожженного моста, ужин, струнный перелив гитары…

Думая о нем, она тонула в тех же ощущениях, что испытывала в его присутствии, когда теряла голову под его пронзительными взглядами, купалась в звуках его голоса — бархатного, проникновенного, остро чувствуя его близость, почти осязаемо, так, что кожу начинало покалывать, а внутри все плавилось и загоралось огнем. И ей не давала покоя мысль, что он сейчас где-то в этом доме, может быть, в одной из соседних комнат, и тоже думает о ней.

«Интересно, испытывает ли он то же волнение и этот жар, который снедает меня?» — гадала Докки, опять ворочалась, и когда наконец поняла, что не сможет заснуть, встала, завернулась в большую шаль и вышла на балкон. Снаружи было темно, свежо и тихо, только изредка фыркали невидимые лошади, привязанные где-то у коновязи, вдали разносился приглушенный лай собаки, да на горизонте виднелись крошечные огни бивачных костров вставшего на отдых корпуса.