1812. Обрученные грозой, стр. 35

Граф же, несколько отстраненным тоном, будто рядом с ним находилась случайная светская знакомая, обсудил с ней погоду, достопримечательности Вильны, затем описал пожар, что случился недавно в одной из близлежащих деревень, и стал рассказывать о прусском генерале Фуле [17] — известном теоретике военных действий, перед всякой войной создающем точно разработанные планы, из которых пока не выходило ничего путного.

— Он служил в Пруссии у короля Фридриха-Вильгельма, — говорил Палевский. — Перед войной с Бонапарте Фуль, по своему обыкновению, составил план сражений с французской армией, который гарантировал Пруссии небывалую победу при полном разгроме корсиканца. Через шесть дней после начала войны в двух сражениях, произошедших в один и тот же день, вся прусская армия была уничтожена. Генерал Фуль, узнав об этом, начал хохотать. Как вы думаете, отчего ему было так весело?

— Радовался победе Бонапарте? — предположила Докки.

— Отнюдь. Он смеялся над прусской армией, потому что эти «болваны», — как он назвал прусских генералов, — не сражались в точности по его плану.

— А план был на деле хорош?

— Возможно, — улыбнулся Палевский. — Беда в том, что противник, как ни странно, обычно действует по собственным расчетам, упорно не желая считаться с планами другой стороны, направленными на его уничтожение. Хорош был бы Бонапарте, ежли б наряду с прусскими генералами воевал по указке Фуля. Теперь этот гениальный стратег в советниках у нашего государя.

Вдруг он замолчал и с интересом посмотрел на Докки.

— Отчего вдруг я вам это все рассказываю?

— Поддерживаете светскую беседу? — лукаво улыбнулась она.

— Светские беседы с дамами обычно выглядят по-другому, — усмехнулся граф, рассказал еще несколько анекдотов о Фуле, а потом поведал о любопытной сцене, сегодня им увиденной.

— Утром, проезжая одну деревню, мы были удивлены поведением деревенской девушки, которая стояла на обочине в красивом новом наряде и кланялась всем проезжающим мимо солдатам в ноги. Мы решили, что это своего рода гостеприимство, хотя русских здесь не очень-то жалуют. Вскоре, однако, выяснилось, что девушка эта — невеста, а невесты, по местному обычаю, должны поклониться всем, кого встречают в этот день, в ноги.

— Надеюсь, там проезжала не вся наша армия, — фыркнула Докки. — Иначе ей бы пришлось кланяться без остановки несколько дней.

— К ее счастью, мимо нее проходил один эскадрон, — улыбнулся Палевский и посмотрел вдаль, на небо, на котором собирались темные тучи.

— Хорошо бы до вечера не начался дождь, — сказал он. — Мне нужно заехать еще в два полка.

— А, у вас намечаются маневры, — вспомнила Докки. И покосилась на Палевского, лицо которого теперь показалось ей усталым; на его скуле резко выделялся тонкий шрам.

— Вы хоть успели поспать после бала? — вырвалось у нее.

— Нет, не ложился, — ответил он. — Только заехал на квартиру переодеться в полевую форму. Маневры, да, послезавтра, с раннего утра. Мы все надеемся, что государю рано или поздно надоест находиться в армии и он вернется в Петербург, но ему очень нравятся смотры и парады, которые он может здесь проводить хоть каждый день.

Докки на память пришла история о наградах, которыми царь одаривает отличившихся во время маневров.

— Зато вы таким образом сможете получить орден, а солдаты — по пять рублей, — пошутила она.

— Я желал бы меньше почета, но больше отдыха, — сказал Палевский. — В бою и то легче. Там хоть никто не следит за тем, как у тебя застегнуты пуговицы. Впрочем, — он усмехнулся, глаза его лукаво сверкнули, — даже лучше, что мне не пришлось сегодня ложиться — все равно проворочался бы, вспоминая некую даму, напрочь лишившую меня сна.

Она сердито на него покосилась, а он рассмеялся:

— Виноват, виноват! Только не обижайтесь на меня опять, madame la baronne! Клянусь, я этого больше не переживу!

— Сами постоянно меня провоцируете, — проворчала Докки, невольно посмотрев на его губы, которые недавно так нежно, но с такой затаенной страстью касались ее. У нее сбилось дыхание, а он, успев перехватить ее взгляд, мгновенно разгадал ее мысли. Его глаза засветились.

— Все своим чередом, madame la baronne, — мягким голосом, с чуть заметным оттенком самодовольства, сказал он.

«Играет со мной, как кот с мышью, — похолодела Докки. — Это не может так продолжаться. Я этого просто не вынесу!»

Наконец перед всадниками показалась долина, в которой лежала Вильна. У развилки офицеры свернули направо и остановились, вновь терпеливо поджидая своего генерала, который, прежде чем направиться по своей дороге, взял руку Докки и, отогнув отворот перчатки, прижался губами к тыльной стороне ее запястья.

— До встречи! — на прощанье он окинул ее таким взглядом, что она — в который раз за сегодняшний день — залилась румянцем.

Палевский ухмыльнулся, коротко поклонился, резко развернул свою лошадь и поскакал прочь. За ним потянулись офицеры, а к Докки уже спешил Афанасьич, который, едва успев подъехать, сразу буркнул:

— Этот, что ль, генерал?

Глава XI

— Как вы поскакали по лугу-то, двинулся я было следом, а он меня не пустил, нет, не пустил. Стой, говорит, здеся, я сам твою барыню нагоню. Не дал, значит, мне, черт, за вами-то. Сказал, что отрезал. Жеребца своего закрутил и за вами понесся. Ну, думаю: куда мне с таким тягаться? — с нескрываемым уважением в голосе говорил Афанасьич. — И вам ничего плохого сделать не сделает, потому как сразу видать, что его благородие, да и при службе, при армейских. Я и остался, чтоб в ваши дела не лезть и не мешать при случае. Дело молодое, конечно. Не генерал — орел! Глаза-то как горят — такому поперек не становись: сам спуску не даст и свое возьмет. Гляжу, хорош барин, ох как хорош! Сила у него в нутре есть немалая, душком стойкий. То-то за него бабы все взбаламутились. Это вам не Вольдемаришка-бездельник какой и не прочие липкие да склизкие, вроде князя этого разбитного, или никакие, что немец этот — как его там — не выговоришь. Так что у вас с ним, барыня?

— Ничего особенного, — пробормотала Докки.

— Так-таки и ничего?! Да вы пунцовая из рощицы-то явились! Целовались аль что? — Афанасьич встревожился. Докки обычно рассказывала ему о поклонниках и о своем к ним отношении. Нынешняя ее уклончивость скорее указывала на то, что к генералу она относится серьезнее, чем к кому-либо другому.

— Вот что скажу, барыня: он-то хорош, но что у него с намереньями? Прежде венца надобно решить, что за человек, как с ним что будет. Дело серьезное.

— Не знаю, что за намеренья, — призналась Докки. — Я вообще ничего не понимаю. Он то ли ухаживает за мной, то ли что другое…

— Что другое нам не надо! — осерчал Афанасьич. — Что другое пускай к девкам в очередь. Вы барыня серьезная, жизнью побитая, вам любовь да ласка нужны, не баламуты всякие, вот что вам скажу. И не посмотрю, что генерал. Своей гривой тогда в другом месте пусть трясет.

Любовь да ласка… Докки вспомнила объятия Палевского, его поцелуй и вздохнула. «Он не женится на тебе! Никогда!» — так говорила Мари, и это понимала сама Докки.

«Не женится. Играет со мной, развлекается. Как сам сказал: вечная любовь — до начала военных действий. Сколько у него было таких, как я — вдовушек, светских дам? — думала она, вполуха слушая рассуждения Афанасьича о беспутных офицерах. — Даже если представить невозможное и он попросит моей руки — что я могу ему сказать, как ответить? Отказать и потом всю жизнь сожалеть, что страх перед замужеством лишил меня счастья? Но с чего я решила, что может быть счастье с Палевским? Я его совсем не знаю, а то, что мне известно, — его упрямство, самомнение, желание верховодить во всем, подчинять, — все это не сулит мирной жизни. Принять предложение, потому что он будоражит мою кровь и приятно целуется? Глупости это все. Да он и не женится на мне. На что ему? Возьмет в жены молодую и скромную барышню, которая будет смотреть ему в рот и терпеть его характер. Но как я смогу с ним расстаться?..»