Блистательные неудачники, стр. 49

– Гав-гав-гав! Гав-гав! Ррррррр!

– Мэри, что это там за шум за окном?

– Собаки лают.

– Собаки? Не знал, что нашу больницу с собаками охраняют.

– А теперь знаешь. Давай поторапливайся! Вытаскивай скорее!

– Руку?

– Пакетик! Пакетик в непромокаемой обертке!

– Мне обязательно его вытаскивать?

– Его тебе наши друзья передали!

Она как рыба хвостом вильнула бедрами, изменив всю внутреннюю конфигурацию влагалища. Как форель, заглотнувшая крючок, я лезу скрюченной четырехпалой лапой внутрь, сжимаю непромокаемый пакетик и вытаскиваю его на свет Божий. Пока я читаю послание, от любопытных взглядов меня закрывают ее широкие белые форменные одежды. Мэри Вулнд настаивает, и я читаю его сразу же.

написано там симпатическими чернилами, которые соки Мэри сделали видимыми! Сегодня ночью!

– Ррррррр! Гав-гав!

– Мэри, мне страшно.

– Не беспокойся.

– А мы не можем здесь еще на какое-то время задержаться?

____________________

____________________

____________________

____________________

____________________

– Видишь, Мэри, какие я красивые линии провел?

– Слишком поздно сейчас любовью заниматься, Ф.

– Знаешь, я думаю, мне и здесь неплохо. Мне кажется, я мог бы обрести здесь одиночество, которое так страстно желаю своему ученику.

– Вот-вот, Ф. Это было бы слишком просто.

– Мэри, я хочу остаться.

– Боюсь, Ф., это невозможно.

– Но, Мэри, я же уже до ручки дошел. Я почти сломлен, я почти все потерял, я уже почти научился смиряться!

– А ты разучись! Забудь о своем смирении!

– Помогите! На помощь! Есть там хоть кто-нибудь!

– Ф., здесь твои крики никто не услышит. Пошли.

– ПОМОГИИИИИИИИИИИИИИТЕ!

– Щелк, щелк-щелк. Бзззззззззззззз. Вжжж жжжик, жик, жик.

– Что это за звуки такие странные, Мэри?

– Помехи. Это радио, Ф.

– Надо же – радио! Ты мне про радио ничего не говорила.

– Заткнись. Оно нам сказать что-то хочет. (МИЛАШКА-ДИКТОР ВЕЩАЕТ КРУПНЫМ ПЛАНОМ ПО РАДИО, ЕЕ СЛОВА ОБРЕТАЮТ ПЕЧАТНЫЕ ОЧЕРТАНИЯ)

– Говорит радио. Добрый вечер. Радио прерывает текст этой книги, чтобы сообщить вам историческую новость: ЛИДЕР ТЕРРОРИСТОВ НА СВОБОДЕ. Несколько минут назад неопознанный лидер террористов бежал из Больницы для душевнобольных преступников. Существуют опасения, что его присутствие в городе приведет к новой волне революционных волнений. Осуществить побег ему помогла сообщница, которая, как полагают, является штатным сотрудником больницы. Ее изувечили полицейские собаки, специально обученные борьбе с подрывной деятельностью, сейчас ее оперируют, но, по мнению врачей, выжить ей не удастся. Полагают, что сбежавший преступник попытается войти в контакт с очагами террористической борьбы, расположенными в лесах неподалеку от Монреаля.

– Это что, в самом деле происходит, Мэри?

– Да, Ф.

– Ррррррррр! Хрум! Рррррррррр! Гав!

– Мэри!

– Беги, Ф.! Беги. Спасайся!

– Гав-гав! Уууууууууууууу! РРРРРРРРРРРР' (СЛЮНЯВЫЕ ЧЕЛЮСТИ ПОЛИЦЕЙСКОЙ СОБАКИ РВУТ НА ЧАСТИ ПЛОТЬ МЭРИ ВУЛНД)

– Это же твое тело, Мэри!

– Беги! Беги, Ф. Беги ради всех нас а…!

(РАДИО, ПОКАЗАННОЕ КРУПНЫМ ПЛАНОМ, ПРОКРУЧИВАЕТ ФИЛЬМ О САМОМ СЕБЕ)

– Говорит радио. И-ик! Ап-чхи! Говорит ах-ха-ха, говорит эх-хе-хе, говорит радио. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо, ха-ха-ха-ха-ха, мне щекотно, щекотно! (ЗВУКОВОЙ ЭФФЕКТ: ЭХОКАМЕРА) Говорит радио. Бросайте оружие! Это месть радио.

Этим любовник твой Ф. завершает обещанное тебе полное радости послание. Да хранит тебя Господь! Будь, мой дорогой, таким, как я того хочу!

Искренне твой Подпись: Ф.

Книга третья. БЛИСТАТЕЛЬНЫЕ НЕУДАЧНИКИ

ЭПИЛОГ ОТ ТРЕТЬЕГО ЛИЦА

Весна приходит в Квебек с запада. Время года меняется теплым японским течением, доходящим до западного побережья Канады, а там принесенную им весну подхватывает западный ветер. Он проносит ее через прерии дыханьем чинука [103], пробуждая от зимней спячки зерна в земле и медведей в берлогах. Он пролетает над Онтарио мечтой о законодательстве и нежданно-негаданно оказывается в Квебеке, овевая наши селения, покачивая ветви берез. Монреальские кафе прорастают в улицы как луковицы тюльпанов в клумбе, пуская ростки тентов и стульев из погребков и полуподвалов. В Монреале весна чем-то напоминает вскрытие – каждому хочется бросить взгляд внутрь обледенелого мамонта. Девушки выходят на улицу в кофточках без рукавов, их кожа лучится свежестью и белизной, как древесина дерева под покровом зеленоватой коры. С улиц надутой шиной доносится возбуждающий манифест: «Зима снова не смогла нас одолеть!» Весна приходит в Квебек из Японии, и, как довоенный приз «Крэкерджек» [104], она портит нам свой первый день, потому что мы сами носим ее на руках. Весна приходит в Монреаль, как американский фильм о романе на Ривьере, всем хочется переспать с иностранцем, потом – внезапная яркая вспышка света и наступает лето, но мы против этого особенно не возражаем, потому что весна все-таки оставляет желать лучшего – слишком она бьет в глаза показухой, слишком уж она жеманна, как меха в голливудских сортирах. Весна – как заморские диковины, как завезенные из Гонконга причуды для резиновой любви. Можно разок попробовать, а потом, если надо, мы и за повышение импортной пошлины проголосуем. Весна проходит, раня нам сердце, как шведская студентка-туристка, заглянувшая в итальянский ресторан, чтобы поэкспериментировать с усами, а те идут на нее приступом с пылкостью славного Валентино [105], и она выбирает себе наобум одну из пародий на великого актера. Весна приходит в Монреаль так ненадолго, что можно назвать день ее прихода и ничего на него не загадывать. Именно такой весенний денек выдался как-то раз в лесу к югу от города. На пороге странного жилища – обветшалого и уединенного как мужской клуб бревенчатого дома стоял одинокий старик. Он не знал, сколько времени там прожил, его мучил вопрос о том, почему ему больше никак не удается продолжать загаживать свою лачугу, но сумбурные мысли роились в его голове рассеянно. Он полной грудью вдохнул свежий воздух, принесенный легким западным ветерком, потом бросил взгляд на сосновые иголки с почерневшими кончиками и поймал себя на мысли о том, что зима чем-то сродни лесному пожару. Разлитая в воздухе весенняя свежесть не сжала ностальгией старческое сердце, бившееся в груди, покрытой свалявшейся клочковатой бородой. Неясное ощущение боли слабым запахом выжатого за дальним столиком лимона заставило его прищуриться: он ворошил завалы памяти, пытаясь отыскать в прошлом какое-нибудь событие, чтобы увязать его как-то с наступлением весны и превратить в миф – что-то вроде медового месяца, путешествия или одержанной победы, которые весна могла бы возродить, но боль делала его поиски тщетными. Память старика уже не хранила единичных случаев, все его прошлое представлялось ему единым событием, заполнившим отведенное ему жизнью время с удивительной быстротой, как плевательницу, до краев наполняемую за досужими пересудами обеденного перерыва. Казалось, лишь миг промелькнул с тех пор, как при двадцатиградусном морозе в мириадах иголок на заснеженных ветвях высоких елей ветер взметал крошечные ураганы. Тихие островки таявшего на земле снега чем-то напоминали животы выброшенной на берег рыбы, протухшей и вздувшейся. Денек, как обычно, выдался замечательный. – Скоро станет тепло, – проговорил старик. – Скоро от меня опять начнет вонять. Штаны мои, толстые теперь, просто задубели, а потом, наверное, снова все станут мокрыми. Ну что ж, чему быть, того не миновать.