Блистательные неудачники, стр. 4

– Давай отправимся с тобой в новое путешествие, такое, в какое отправляются только чужие люди, мы запомним его, когда снова станем самими собой, и больше уже никогда не сможем стать такими, какими были раньше.

Может быть, она думала тогда о какой-то стране, куда ее всегда тянуло, так же, как я рисую себе в воображении суровую северную реку, ночь, ясную и светлую, как речная галька, и самое восхитительное мое путешествие с Катериной Текаквитой. Мне надо было отправиться в него с Эдит. Я должен был сбросить с себя одежду и сменить личину, обмазавшись той жирной красной дрянью. Почему же только теперь, спустя столько лет, я возбуждаюсь при одном воспоминании о ней, стоявшей там в этой нелепой раскраске, о грудях ее, темных, как баклажаны, о лице, похожем на лицо Эла Джолсона [10]? Почему же теперь так бесполезно кипит моя кровь? Я высокомерно пренебрег ее тюбиком.

– Прими ванну, – сказал я.

Слушая, как она плещется в ванне, я предвкушал удовольствие нашей легкой полночной трапезы. Жалкая победа разбудила во мне чувство голода.

8

Многих миссионеров убивали, поедали – чего только еще с ними ни делали. Микмаки, абенаки, монтанье, аттикамеге, гуроны: Орден иезуитов ладил с ними как умел. Бьюсь об заклад, много в этих лесах семени осталось. Только не с ирокезами – они съедали сердца священников. Интересно, какой у них был вкус? Ф. как-то сказал мне, что однажды съел сырое баранье сердце. Эдит любила мозги. 29 сентября 1642 года Рене Гупиль стал первой жертвой в черной рясе, принесенной могавкам. Ням-ням-ням, какая вкуснятина! Отец Жог [11] попал «под топор варвара» 18 октября 1646 года. Все это – там, в черно-белом цвете. Церковь обожает такие подробности. И мне эти детали тоже нравятся. На них слетаются маленькие жирные ангелы с голубыми задницами. На них клюют индейцы. Десять лет спустя на них купилась Катерина Текаквита – лилия земли, орошенной Садовником кровью мучеников. Ф., ты своими экспериментами мне всю жизнь порушил. Ты ел сырое баранье сердце, ел кору, жрал дерьмо. Как мне жить в таком мире, где ты все свои эксперименты проклятые мог ставить? Ф. однажды сказал:

– Нет ничего столь удручающего, как эксцентричность современности.

Она была из клана тортуаз, лучшего клана могавков. Наше путешествие будет неспешным, но мы победим. Ее отец был ирокезом, дерьмом собачьим, как показала жизнь. Мать ее была алгонкинкой, принявшей христианство, крещенной и получившей образование в Труа-Ривьер – захолустном городишке, где индейской девушке противно жить (недавние слова молоденькой абенаки, ходившей там в школу). Ирокезы во время одного из своих набегов захватили ее как пленницу, и именно тогда ее от души употребили так, как ни до, ни после того у нее в жизни не случалось. Господи, да помогите же мне хоть кто-нибудь от грубости языка моего избавиться! Куда исчез серебряный колокольчик сладкозвучного языка моего? Не пред Богом ли я речь свою веду? Она стала рабыней ирокезского воина, но, должно быть, ее язык так остер был, что вместо того, чтобы ее выгнать вон, он на ней женился. Ее приняло племя, и с того самого дня она получила все права, которыми пользовались тортуаз. В хрониках сказано, что она денно и нощно молилась.

– Ням-ням, хрум-хрум, Боженька мой добренький, тук-тук, пук-пук, Пресвятая Троица, ди-ли-динь, пум-пурум, Господи Иисусе, – жизнь ее мужа, должно быть, превратилась в сущий ад.

9

Ф. сказал:

– Ничего между собой не связывай.

Он прокричал это лет двадцать назад, разглядывая мою увлажненную мужскую плоть. Уж не знаю, что ему привиделось в моих безумных в тот момент глазах – может быть, отблеск неверного постижения мира. Иногда, когда я кончаю или вот-вот погружусь в сон, разум мой, мне кажется, покидает меня и удаляется бесконечно длинным путем шириной в нить, нить цвета ночи. Туда, вовне стремится разум мой, плывет своим узким путем, побуждаемый любопытством, светлый открытостью миру, в дальнюю даль летит он, как мастерски заброшенная оперенная блесна в быстром полете по яркому свету над потоком. Где-то уже за пределами моей власти и моего контроля эта блесна распрямляется в копье, копье становится иглой, и игла эта сшивает мир воедино. Она пришивает кожу к скелету и губную помаду к губам, она сшивает Эдит, когда та стояла (и будет стоять, покуда я, страницы этой книги и вечное всевидящее око помнить будут) в нашем темном подземелье в своей раскраске, она пришивает к горам туман, пронизывает все, как нескончаемый кровоток, и наполняет туннель успокоительным чувством удовлетворенности, восхитительным ощущением единства. Все несоответствия мира, противоречия парадоксов, две стороны монеты, гадание на кофейной гуще, острое, как бритва, сознание, все противоположности, сущее и все его образы, предметы, не отбрасывающие тени, и повседневные впечатления на улице, то лицо и это, дом и зубную боль, впечатления, имена, которые складываются из разных букв, – моя игла пронзает их все и меня самого, мои неуемные фантазии, все, что было раньше и есть теперь, всех нас, как бусины ожерелья несравненной красоты и бессмысленности.

– Ничего между собой не связывай, – прокричал Ф. – Если тебе не терпится, сложи все это барахло в ряд на столе, только ничего между собой не связывай! Давай, еще раз, – прокричал он, оттягивая мой опавший член, как канат колокола, и потряхивая им, как созвавшая на обед гостей светская дама трясет колокольчиком к перемене блюд. – Не давай себя одурачить, – кричал Ф.

Происходило это двадцать лет назад, как я уже говорил. Сейчас мне остается только гадать о том, что вызвало у него этот всплеск эмоций, может быть, я весь светился глуповатой улыбкой открытости миру, которая подчас так портит лицо молодого человека. Именно в тот день Ф. выложил мне один из своих самых потрясающих обманов.

– Дружок, – сказал Ф., – не надо тебе ни в чем себя винить.

– В чем именно?

– Ну, в том, например, что мы с тобой друг другу сосем, кино смотрим, вазелином пользуемся, с собакой дурачимся, в рабочее время не дело делаем, а по притонам слоняемся, под мышками ковыряемся.

– Мне и в голову не приходило себя за это винить.

– Нет, приходило. А это лишнее. Видишь ли, – сказал Ф., – тут гомосексуальностью и не пахнет.

– Ладно, Ф., давай лучше сменим тему. Гомосексуальность – это только название.

– Именно поэтому, дружок, я тебе об этом и говорю. Ты живешь в мире названий. Вот почему я по доброте душевной тебе это внушаю.

– Ты еще один вечер испортить хочешь?

– Послушай меня, бедный мой а…!

– Это ты, Ф., виноватым себя чувствуешь. Черт знает насколько виноватым. Ты виновная сторона.

– Ха. Ха. Ха. Ха. Ха.

– Я знаю, Ф., что ты сделать надумал. Ты хочешь этот вечер испортить. Тебе мало пару раз просто так кончить и еще в задницу от души засадить.

– Ну, ладно, дружок, так и быть, ты меня уговорил. Просто не знаю, куда деваться от чувства вины. Сейчас угомонюсь.

– О чем ты сказать-то хотел?

– Об одной проделке вины моей виноватой.

– Ну, давай уж, выкладывай, раз ты всю эту бодягу затеял.

– Нет.

– Ну, ладно, Ф., не ломайся, Христом Богом прошу тебя, это же все – пустая болтовня.

– Нет.

– Черт бы тебя побрал, Ф., ты весь вечер изгадить хочешь.

– Не впадай в патетику. Я тебе потому и говорю: не пытайся связать все воедино, ибо эта связанность и есть патетика. Евреи запрещают молодым заниматься каббалой. Тем, кому меньше семидесяти, надо запретить что бы то ни было связывать воедино.

– Ты расскажи мне, пожалуйста, что собирался

– Не нужно тебе виноватым себя считать из-за всего этого, потому что это не совсем гомосексуализм.

– Я и сам это знаю, я…

– Заткнись. Это не совсем гомосексуализм, потому что я не совсем мужчина. Дело в том, что мне сделали операцию и изменили пол – раньше я был девочкой.