Невероятные будни доктора Данилова: от интерна до акушера, стр. 22

Петрович покосился на то, как доктор «насухую», не запивая, глотает две таблетки подряд, и вздохнул, но ничего не сказал. Он хорошо знал, что головная боль располагала Данилова к молчанию и тишине…

– Ну, вы даете, медицина, – развел руками майор, сидевший в огороженной прозрачным пластиком дежурке, – не прошло и полгода…

– Мы к вам от Северянинского моста ехали, – пояснила Вера.

– Что, ближе бригады не нашлось? – присвистнул майор. – Ничего себе…

– Можно подумать, в вашей конторе все гладко! – Майор был толст, лыс и при обручальном кольце, поэтому Вера держалась с ним строго. – Где больная?

– Проскурников, проводи! – Майор дотронулся до плеча сержанта, увлеченно решавшего кроссворд за столом.

– Пройдемте, – выйдя из дежурки, пригласил Проскурников.

По лестнице они поднялись на второй этаж и очутились в недлинном коридоре, по обеим сторонам которого протянулись двери. Обычные, а не железные с зарешеченными окошечками, которые ожидал увидеть Эдик. Возле последней с правой стороны двери Проскурников остановился, заглянул в кабинет и доложил:

– Врачи приехали.

– Пусть заходят! – раздалось из кабинета.

В тесном от мебели помещении – здесь стояли два письменных стола, несколько стульев, потертый дерматиновый диван, два громоздких сейфа и не менее громоздкий шкаф – находилось два человека: мужчина в форме с погонами капитана, сидевший за одним из столов, и молодая женщина в домашнем халате и вязаной голубой кофте, лежавшая на диване, свесив ноги на пол.

Ноги были длинные, правильной формы. Данилов невольно залюбовался ими, но тут же одернул себя и склонился над пациенткой. Лица ее не было видно – она закрывала его руками.

– На что жалуетесь?

Проскурников подставил к дивану стул. Данилов сел, достал из кармана тонометр и, мягко взявшись за правую руку женщины, попытался отнять ее от лица. Рука была, словно отлитая из стали. Данилов решил повременить с измерением давления. Он вопросительно посмотрел на капитана.

– Ребенка она приспала, двухмесячного, – буднично, словно говоря о самых обычных вещах, пояснил тот. – Насмерть…

– О, господи! – вырвалось у Веры. – Как же так?

– Устала его укачивать, прилегла на кровать, младенца положила рядом, приобняла, да и заснула. Проснулась – а ребенок мертвый…

– Нет! Нет!!! – Женщина рысью соскочила с дивана и набросилась на капитана. – Не смейте так говорить! Дашенька живая! Живая! Живая!!!

С помощью Проскурникова и Эдика, капитану удалось усадить женщину на диван.

– Мы ей уже и валерьянки давали, и компресс холодный ко лбу прикладывали, – шумно отдуваясь, доложил капитан.

– Компресс-то зачем? – спросил Данилов, накладывая манжету на руку всхлипывающей пациентки, которую придерживал за плечи Эдик.

Снять с себя кофту больная дала без сопротивления.

– Чтобы успокоить, – объяснил капитан. – Верное средство!

Давление оказалось, как и ожидал Данилов, повышенным – сто шестьдесят на девяносто пять. Пульс частый, ритмичный, хорошего наполнения.

– Реланиум внутримышечно, – сказал он Вере и уточнил: – Два кубика.

– Кардиограмму снимать будем? – спросил Эдик, скидывая с плеча кардиограф.

– Будем, – кивнул Данилов.

Кардиограмма была нужна ему не для оценки состояния пациентки, а для того, чтобы избегнуть очередной нотации Лжедмитрия.

Эдик поставил кардиограф на свободный стол, расчехлил его и начал разматывать провода. Пока Вера делала укол, они успели размотать провода и наложить электроды.

– Снимать будем сидя, – распорядился Данилов, оценив размер дивана. – Так удобнее.

Пока жужжал кардиограф, пациентка сидела не двигаясь, но когда электроды были сняты, снова заволновалась, правда не так сильно, как раньше. Теперь она рыдала, не вставая с дивана, периодически выкрикивая «Дашенька! Девочка моя!» и «Нет!». Вера присела рядом с ней и принялась гладить ее по плечу, приговаривая при этом что-то успокаивающе – ласковое.

– Ее надо госпитализировать, – сказал капитану Данилов. – Куда запрашивать место?

Госпитализация из отделения милиции могла происходить в обычную больницу, если пациент или пациентка были людьми свободными, или же в специальное «режимное» отделение, охраняемое милицией, если госпитализируемые находились под арестом.

– В «закрытое» отделение, – ответил капитан. – До выяснения всех обстоятельств она под арестом. Проскурников, найди сопровождающего…

– Кого я найду в это время?! – возмутился тот. – Скажите…

– Тогда поедешь сам! – оборвал его капитан. – Все, иди!

Глава шестая

Выговор

– Вот……! – Петрович крепко обложил судьбу-злодейку, столь неблагосклонную к нему.

Водителя можно было понять – только вернулся с северо-востока столицы на юго-восток и снова отправляйся обратно. Ярославское шоссе или станция метро «Бабушкинская» – разница небольшая. Все одно – далеко. На другом конце Москвы.

– Давненько я не брал в руки руля! – почти по-гоголевски выразился водитель, включая зажигание. – А что везем?

– Человека! – ответил Данилов.

К сильной головной боли добавилась тяжесть на душе. Так бывало всегда, когда он чувствовал свое бессилие, невозможность помочь, исцелить. Бессилие было чем-то темным, вязким, отвратительным. Оно возникало где-то внутри и пыталось поглотить, нет – не поглотить, а заместить собой все хорошее, светлое, радостное. Бессилие старалось внушить ему мысль о том, что он – никто и от него в этом мире ровным счетом ничего не зависит. В такие минуты Данилов начинал искренне сомневаться в правильности своего выбора и подчас даже жалел о том, что не послушался совета матери и не стал поступать в консерваторию.

Логике душевная боль не поддавалась. Бесполезно было объяснять самому себе, что мертвых не воскресить и что ты тут совершенно ни при чем. Все слова отступали перед рыданиями несчастной матери, доносившимися из салона. Несмотря на то что в машине ехала пациентка, Данилов сел рядом с водителем. Не потому, что хотел оградить себя от неприятного зрелища и рыданий, которые, должно быть, были слышны и снаружи, а потому что не мог чувствовать себя лишним, никчемным, беспомощным. Вера – молодец. Нашла какие-то успокаивающие слова, пыталась пробить ими стену, которую разум матери, не могущей смириться со смертью своего ребенка, воздвиг между собой и окружающим миром.

– Володя, ты бы ее полечил покрепче, что ли? – рискнул высказаться Петрович. – Прямо мочи нет слушать…

– Так можно и до остановки дыхания долечить, – ответил Данилов. – В амбулаторных условиях купирование столь сильного стресса не производится. К тому же…

Он хотел добавить еще пару соображений, но вместо этого оборвал себя на полуслове и стал смотреть в окно, словно увидев в нем нечто интересное, доселе невиданное.

Так и ехали. Петрович гнал, как мог, чтобы поскорей доехать до места назначения – сто двадцатой больницы: Данилов смотрел в окно, пациентка то плакала, то звала свою Дашеньку, Вера держала в своих руках ее руку и что-то негромко говорила; Эдик, бледный и растерянный, стараясь занять себя чем-нибудь, то мерил пациентке давление, то пытался сосчитать ее пульс, а Проскурников безуспешно пытался заснуть.

Наконец машина свернула с оживленной улицы на тихую, миновала открытые ворота и подъехала к приемному отделению.

– Нам не сюда, – напомнил Данилов.

– Да, верно, – спохватился Петрович, описывая крюк по больничной территории. – Прошу!

Сдали больную быстро, без проволочек.

– Эй, сержант, садись – отвезем обратно! – крикнул Петрович Проскурникову увидев, как тот пешком направился к воротам.

– Спасибо, – обернулся Проскурников. – Мне обратно только завтра, я свое уже отработал.

– Везет же людям! – Петрович посмотрел на часы и горестно покачал головой. – Куда мы теперь?

– Ташкентский проезд, дом семь, квартира двести двадцать четыре, – ответил Данилов. – Женщина семьдесят два, плохо с сердцем.