Крылья Киприды, стр. 53
Гелика остановилась лишь тогда, когда увидела внизу в распадке десяток всадниц. Их было трудно разглядеть на таком большом расстоянии. И все же она их заметила. Каждый вечер Гелика засыпала с мыслями о тех, кто был там, внизу, в разъезде. Неожиданно она поняла, что теперь, когда большая часть ойорпат на войне, можно попытаться отбить мальчика. И она с остервенением каждый день метала ножи и пускала в цель стрелы.
ПРЫЖОК ПАНТЕРЫ
От стен Неаполя, от центральных ворот крепости отделился конный разъезд. Прежде чем старший всадник успел что-либо сказать, скифы услышали слова Диафа:
— Скачи к Агару, скажи, посол Херсонеса Сириск везет из плена юного царевича. И еще скажи, нужен лекарь, — Диаф произнес это по-скифски.
Воин вздыбил коня, в следующее мгновение он указал рукой на всадников, а сам развернулся и во весь опор поскакал в Неаполь. Четверо конных скифов окружили беглецов, не спуская с них глаз. Сириск спешился и принял на руки мальчика. Измученный пленом, истерзанный и израненный, он был легок как орленок, выпавший из гнезда. Сириск медленно двинулся к башням. А люди из города все прибывали и прибывали. И вскоре уже грек шел через густую толпу скифов, по живому, безмолвному коридору.
Пройдя по узкому проходу между башен, он поднялся вверх. И тут, уже внутри крепости, люди вдруг расступились. Это прискакал Агар, на разгоряченном вороном жеребце. Он с лету соскочил с коня, подбежал к Сириску. Глаза их встретились. Царь протянул руки и молча принял мальчика в объятия. Скилур открыл глаза.
— Этот человек спас меня от смерти, — сказал он. — Не все греки плохи, — добавил он тише.
Но все, кто был вокруг, услышали эти слова.
Третий день идет пир в Неаполе. Весь город отмечает радость — счастливое спасение царевича. Хотя не зажили еще раны последней войны. Кто потерял в Херсонесе брата, кто отца, кто сына. Но еще отчаяннее льется рекой вино. Пирует царь, пируют братья царя. Пирует многочисленная разношерстная свита. Пируют спасшиеся сотники, пируют тысяцкие, пируют греки-наемники. Их тоже немало в городе. Только молча сидит рядом Скилур. Смотрит на пир, думает о чем-то. Рядом сидят Сириск с Диафом. Они пьют разбавленное водой вино, в отличие от окружающих их скифов.
— Что невесел сидишь, сын мой возлюбленный? — обратился Агар к мальчику. — Или не рад ты избавлению? Или не воздал я почести твоим спасителям?
— Больно раны саднят, отец, — был ответ. — Да и в душе моей еще больше боли…
— В чем же причина, скажи? — Агар нахмурил брови.
— Да вот слушаю я речи воинов твоих, отец, и у всех на устах одно: как Херсонес добить, как добычу взять…
— Что за речи, сын? — царь грозно взглянул на Сириска и Диафа.
— Ты бы мог убить Сириска, отец, моего спасителя?
— Нет, сынок, конечно же, нет. Ни Сириск, ни Диаф не будут обижены, да и по сердцу они мне.
— Так зачем же вы все только о войне и бредите? Среди греков, таких как Сириск полгорода. Только тех, кого видел я. Все они не злобливые и веселые. И отцы и матери прекрасные, так зачем же мы пошли войной на них?
Долго молчал Агар. Притихла и свита. Задумались скифы. Да и кто бы мог осмелиться сказать такое? Только сын царя.
— Видят боги, сын, и я не хочу войны, — промолвил наконец царь. — Да жизнь так устроена… Как и каждый человек, так и каждый народ должен силою взять свое! Уж не раз я тебе говорил, не раз показывал — сколь обширны поля наши, сколь тучны нивы наши, сколько земли на Тавриде распахали мы и засеяли! Сколько хлеба снимаем мы — горы! Сколько его продаем! А стали мы богаче? Нет! И Афины, и Коринф, и Самос — все едят наш хлеб. А мы все также бедны, как и раньше. И люди мои по-прежнему живут в юртах и землянках. Так было при отце моем, Агаре Первом, так ныне остается!
— Я знаю, отец, — Скилур нетерпеливо привстал. — Я знаю, что греки за бесценок скупают наш хлеб. А в Греции продают втридорога. Так давай же построим свой город у моря. Чем чужой Херсонес воровать, лучше свой выстроить. Места всем хватит на Тавриде!
— Воровать? — брови царя гневно взметнулись.
Умолк Скилур. Встал Агар, подошел к Сириску, долго смотрел на гостя, долго смотрел на Диафа.
— Ты не так уж прост, Сириск. — Царь подошел вплотную и внимательно вгляделся в глаза грека. — Вот уже второй раз ты в гостях у меня. Да только не потерять бы мне сына после твоего гостевания! Как потерял я уже половину войска…
Он поднял руку, и тут же два воина появились из тени дворца. Одного жеста было бы достаточно, чтобы решить судьбу Сириска.
— Отец! — Скилур бросился к Агару, обнял его за плечи. — Отец! Ты слово дал…
— А не слишком ли он хорош? А не послан ли он убить меня? А не нож ли у него под хламидой?
Сириск опустил руку под одежду, но Агар метнулся, схватил его за кисть, едва не опрокинув, и вырвал из руки грека нечто продолговатое и круглое.
Все вскочили.
— Что это? — Скилур обратил удивленный взор на Сириска.
— Открой, царь, — спокойно сказал Сириск. — Открой смоляную пробку и ты все поймешь.
Агар не без усилия открыл пенал. Свернутая в трубочку рукопись вывалилась наружу. Не спеша развернул царь пергамент.
— «О греческих и скифских богах», — наконец произнес царь. Читал он по-гречески медленно, но безграмотным не был.
— Не так я хотел тебе преподнести этот свой труд, царь. — Сириск слегка отстранил воинов. — Ну, да что уж теперь, прочти, когда будет время. И хотел бы я обсудить с тобой суть изложенного.
Агар знаком руки усадил всех. Отошли в тень и воины. Царь сел на свою лежанку, внимательно углубился в папирус. Все напряженно молчали. И чем больше он читал, тем больше улыбка и какая-то светлая радость разглаживали лицо Агара. Напряжение вокруг спало. Неожиданно царь встал, подошел к Сириску, обнял его. И звонко поцеловал, прижавшись ко лбу юноши.
— Это ты написал? — восторженно спросил он.
— Я, царь, — тихо ответил Сириск.
— Чашу мне!
Виночерпий мгновенно подал канфар с вином.
— Пью за здоровье Сириска! — с улыбкой восхищения промолвил царь. — И да будет сей муж всегда желанным на нашей земле!
Вновь запели флейты. Тихо зазвенели цимбалы. Мягко, как будто бы издалека, запел хор девушек. И пение это было столь необычно для слуха Сириска, столь непонятная, сладкая грусть растворилась повсюду, что он невольно замолк, очарованный голосами скифских девушек.
— Хорошо поют! — Агар с любовью и гордостью взглянул на девушек.
Одеты они были по-разному. Одни — в тонкие греческие хитоны, другие — в полупрозрачные персидские одежды. Но песня была не греческая. Она была иная, незнакомая. Словно сама степная ковыльная даль выдохнула ее из своего сердца. Все притихли. И, казалось, одна мысль объединила и гостей и царскую свиту. И мысль эта была — любовь.
— Ах, Сириск, — вымолвил наконец Агар, когда песня смолкла. — Вот слушал я эту песню, смотрел на тебя и радовался. Ты такой же, как и мы. И разве пошел бы я на тебя войной? Да и боги у нас одни, как написано в труде твоем. И все же, сколько помню себя, столько вы убивали нас, а мы убивали вас. Но в детстве, когда я был юн, войны не было. И греки часто гостили у нас. И так же, как прекрасно детство, как оно мимолетно, так и мир, что был тогда, ушел навеки. А сколько верных друзей моих, сколько братьев моих, ушли навсегда в царство теней… Не так мы живем, Сириск, не ладно!
Сириск молчал. Он вспомнил Крита, убитых безвинных девушек-канефор. Вспомнил дым и пламя над своей усадьбой. Вспомнил Скилла со стрелой в спине, падающего в морскую пучину.
— В силах ли ты и я изменить этот мир? — Сириск уже не сомневался в искренности слов Агара. — В силах ли эта прекрасная песня изменить нас надолго? Или прав Евфрон, что нет в мире иного закона, кроме закона силы и борьбы. И живым остается только тот, кто сильнее и умнее. Так?
— А по сердцу ли тебе этот закон, Сириск? — Агар внимательно следил за глазами юноши.