Поколение «Икс», стр. 35

Я слышу наверху шаги, отец зовет:

— Это ты там внизу, Энди?

— С Рождеством, пап. Все встали?

— Почти. Мать как раз мутузит Тайлера по животу. Что ты там делаешь?

— Это сюрприз. Обещай мне. Обещай мне, что вы не спуститесь еще пятнадцать минут. В пятнадцать минут я уложусь.

— Не волнуйся. Столько времени Его Высочество затрачивает на то, чтобы сделать выбор между муссом и гелем. Причем это минимум.

— Так обещаешь?

— Пятнадцать минут. Время пошло.

Вы когда-нибудь пытались зажечь тысячу свечей? Это не такое быстрое дело, как кажется. Используя в качестве трута обыкновенную белую столовую свечу и держа под ней блюдце, чтобы не накапать, я поджигаю свои драгоценные фитильки — частокол церковных свечей, отряды «ярцайтов» [52]и малочисленные колонны песочного цвета. Поджигая их, я чувствую, что в комнате становится жарче. окно — впустить кислород и холодный воздух. Я заканчиваю.

Вскоре три имеющихся в наличии члена семьи Палмер собираются наверху у лестницы.

— Ты готов, Энди? Мы идем, — кричит отец под аккомпанемент перкуссии Тайлеровых ног, топающих по лестнице, и его бэк-вокала: «Новые лыжи, новые лыжи, новые лыжи, новые лыжи…»

Мать говорит, что чувствует запах воска, но ее голос обрывается. Я понимаю, что они дошли до угла и уже видят масляный желтый отблеск огней, вырывающийся из гостиной. Они обогнули угол.

— О боже… — произносит мама, когда они входят в комнату. Онемев, все трое медленно оглядывают обычно такую тоскливую гостиную, усыпанную трепещущими, живыми белыми огоньками — пламя охватило все поверхности; ослепительное недолговечное царство безупречного света. В мгновение ока мы избавляемся от вульгарной силы тяжести; попадаем во Вселенную, где наши тела, как астронавты на орбите, могут выделывать акробатические трюки под аплодисменты лихорадочных, лижущих стены теней.

— Как Париж… — произносит отец (подразумевая, клянусь, собор Парижской Богоматери), вдыхая воздух — горячий, даже обжигающий; так, верно, пахнет воздух на пшеничном поле, где оставила выжженный круг летающая тарелка.

Я тоже смотрю на плоды своего труда. Мне по-новому открывается эта старая комната, погруженная в золотистое пламя. Результат превзошел мои ожидания; свет безболезненно, беззлобно, точно ацетиленом, прожигает в моем лбу дыры и вытягивает меня из моего тела. Он также, пусть на какое-то мгновение, открывает разнообразие форм существования в сегодняшнем дне, чем жжет глаза членам моей семьи.

— Ой, Энди, — говорит, садясь, мать. — Знаешь, на что это похоже? На сон -такие бывают у каждого: человек неожиданно обнаруживает в своем доме комнату, о существовании которой не догадывался. Едва увидев ее, он говорит сам себе; «Ну конечно, естественно, она всегда здесь была».

Отец с Тайлером усаживаются — с очаровательной неуклюжестью людей, только что выигравших крупный приз в лотерее.

— Это видеоклип, Энди, — говорит Тайлер. — Прямо видеоклип.

Есть лишь одна загвоздка.

Вскоре жизнь вернется в прежнее русло. Свечи медленно догорят, и возобновится обычная утренняя жизнь. Мама пойдет за кофейником; отец, предохраняя нас от звукового шока, отключит актиниевое сердце противопожарной сигнализации; Тайлер опорожнит свой чулок и начнет разбираться с подарками («Новые лыжи! Ну, теперь и умереть не жалко!»).

А у меня возникает чувство…

Я чувствую, что наши эмоции, какими бы прекрасными они ни были, существуют в вакууме, и виной тому — наша принадлежность к среднему классу.

Понимаете, когда принадлежишь к среднему классу, приходится мириться с тем, что история человечества тебя игнорирует. С тем, что она не борется за твои интересы и не испытывает к тебе жалости. Такова цена каждодневного покоя и уюта. Оттого все радости стерильны, а печали не вызывают сострадания.

И все мельчайшие проблески огненной красоты, такие, как это утро, будут напрочь забыты, растворятся во времени, как оставленная под дождем фотопленка, без звука, без шума, мгновенно вытесненные тысячами безмолвно растущих деревьев.

С ВОЗВРАЩЕНИЕМ ИЗ ВЬЕТНАМА, СЫНОК

Пора сматываться. Я хочу вернуться в свою реальную жизнь со всеми ее прикольными запахами, пустотами одиночества и долгими поездками в автомобиле. Хочу друзей и отупляющую работу на раздаче коктейлей героям вчерашних дней. Мне не хватает жары, сухости и света.

— Тебе нормально живется в Палм-Спрингс, а? — двумя днями позже спрашивает Тайлер, когда мы с ревом поднимаемся в гору, чтобы по пути в аэропорт посетить мемориал вьетнамской войны.

— Ладно, Тайлер — колись. Что говорили папа с мамой?

— Ничего. Все больше вздыхали. Но эти вздохи и рядом не стоят со вздохами о Ди или Дэви.

— Да?

— Слушай, но что ты там все-таки делаешь? У тебя ни телевизора. Ни друзей…

— Друзья у меня есть, Тайлер.

— Ну хорошо, есть у тебя друзья. Но я за тебя волнуюсь. Во-от. Такое впечатление, что ты всего лишь скользишь по поверхности жизни, вроде водомерки — словно у тебя есть какая-то тайна и она не пускает тебя в мирскую, повседневную жизнь. Ну и ладно, только мне как-то страшно за тебя. И если ты, ну, исчезнешь или типа того, я не знаю, сумею ли это перенести.

— Господи, Тайлер. Никуда я не денусь. Обещаю. Успокойся, ладно? Заруливай вон туда…

— Но ты дашь мне знать? Если решишь уехать, перемениться или что ты там задумал…

— Не ной. Хорошо, обещаю.

— Только не бросай меня. Вот и все. Я знаю — со стороны кажется, что моя жизнь и все остальное мне в кайф, но знаешь что: в этом участвует лишь половина моего сердца. Ты на меня и моих друзей всех собак вешаешь, я знаю, но я бы в одну секунду отдал все это, если б кто предложил хоть сколько-нибудь приемлемую альтернативу.

— Тайлер, перестань.

— Я так устал всему на свете завидовать, Энди… — Да, этого мальчика уже не остановишь. — И меня трясет от страха, потому что я не вижу будущего. И я сам не пойму, откуда у меня эта инстинктивная самоуверенность. Серьезно, меня вправду трясет. Может, я и не похож на человека, который замечает, что вокруг него происходит, но, Энди, я все замечаю. Я просто не позволяю себе это показывать. Сам не знаю почему.

Поднимаясь на холм к воротам мемориала, я обдумываю услышанное. Должно быть, мне придется (как говорит Клэр) «добавить капельку юмора в свое отношение к жизни». Но это трудно.

В Бруклинском заливе выловлено 800 000 фунтов рыбы, в Кламат-Фолс с большим успехом прошла выставка коров абердинской породы. А в Орегоне поистине текут медовые реки: в 1964 году в этом штате, согласно официальной статистике, насчитывалось 2 000 пчеловодов.

Вьетнамский мемориал называется «Сад утешения». Он построен в виде спирали, наподобие музея Гуггенхайма; спираль проходит по склонам горы, похожим на груды обильно политых водой изумрудов. Поднимаясь по винтовой тропе, от подножия холма к вершине, посетители читают высеченный на каменных плитах рассказ о событиях вьетнамской войны, перемежаемый хроникой повседневной жизни в Орегоне. Под этими параллельными повествованиями — имена наголо стриженных орегонских парней, погибших в чужой грязи.