Пока подружка в коме, стр. 66

Гамильтон кивает.

— Так что же ты! Иди сюда, вставай вместе с нами на колени!

Гамильтон повинуется, опускается на дамбу рядом с Памелой и смотрит в небо.

Лайнус постукивает страусиными костями друг о друга. Клацающий звук вольготно скатывается вниз по водосливу и растекается по теснине каньона. Джейн взвизгивает и снова замолкает.

И вот здесь, на этой дамбе, впервые за целый год одиночества, все они устремляются мыслями в Великое После. Появляюсь я. Лайнус приветствует меня стуком костей: клац-клац.

— Я вернулся, — говорю я, зависнув прямо над сливом.

— Джаред!

— Джаред, что нам теперь делать?! — Это кричит Меган.

— Эй, ребята, вы, главное, не суетитесь. Вы думали, что вас бросили на произвол судьбы, что упущена последняя возможность обрести смысл жизни. Так нет же, это не так! Да, время кончилось. Конец света — настал.

Но у вас еще есть шанс, последний. Этот год вы потратили напрасно, но, может быть, это и к лучшему. Как я уже говорил, есть еще план «Б».

34. Затаи дыхание

Я хочу впитать своих друзей сердцем, словно они могут помочь мне заделать расколовшую его трещину. Они не перестают удивляться: как можно было дожить до такого? Это не пустые гадания, ребята знают, что все кончено. Они теперь как нагие парашютисты, которые ждут, когда их вытолкнут из самолета в бездонное небо. Так происходит и при рождении человека.

Теплый дымный ветер обдувает дамбу, его черное конфетти проносится сквозь меня. Я сверкаю, я — стена света.

— Ребята, воздух-то какой! — говорю я. — Ощутите его кожей. Как обсыпка для торта — такой сладкий. Зачерпните ветер полной грудью. Чувствуете, чем он пахнет? Да, концом света! Вставайте, идите сюда. Быстрее, шевелите оглоблями. Посмотрите на воду, несущуюся по сливу. На что она похожа? На растаявшее желе из лайма. Послушайте, как она ревет, — как ягуар в незакрытой клетке. А кто помнит, как мы тогда собрались у Линды Джермин? Помните, как мы нашли старый телевизор у них за домом, приволокли его сюда и швырнули вниз с плотины?

Ребята встают с колен и с заинтересованными физиономиями собираются вокруг меня.

— Эй, Джаред, вношу поправку, — заявляет Гамильтон. — Это я, лично, швырнул телик. А вы с Ричардом, если память мне не изменяет, трусливо смотрели на мой геройский поступок с берега.

— Подвела тебя память, — качает головой Ричард. — Я, между прочим, сумел, мило улыбаясь, убедить полицейских, что ты просто жахнул с плотины здоровенный кусок подтаявшего льда. Они ведь заметили, что ты что-то там бросил. А вот Джаред и Пэм действительно отсиделись в кустах у стоянки. И заблевали там все по колено.

— Да это все твоя домашняя брага, Джаред, — кивает Пэм. — Просто жидкая чума. Так хреново мне никогда не было. Хуже метадона, а? А уж ты, Джаред, тогда так наклюкался, что в кои-то веки даже не пытался приставать ко мне.

Раз, два… и внимание моих друзей мгновенно переключается на редчайшее зрелище — целый сноп падающих звезд рассекает небо; из какой-то точки купола они разлетаются во все стороны, оставляя за собой полосы света — стропила по всему кругу. Такого явления на земном небосводе не было с 1703 года, тогда его можно было наблюдать лишь в южной части Африки.

— Смотрите, что творится, — завороженно повторяет Лайнус. — Вот он какой — День Триффидов [32].

— Что, все не терпится устроить нам световое шоу, подросток ты наш шестнадцатилетний? — улыбаясь, говорит мне Ричард.

Даже после недельного спектакля с грозовыми «спецэффектами» мои друзья не могут не поразиться этому зрелищу. Маленькая Джейн тянется ручкой к небу, словно это кто-то большой, добрый и одушевленный, а не пустота, частично заполненная светом. Джейн, последний гений планеты, считает звезды, но ее разум уже видит дальше и глубже, чем просто числа.

Дует ветер — он теплый, чем-то слегка пахнет, словно в метро, когда поезд гонит воздух по тоннелю впереди себя, — сладкий запах приключений.

— И вот мы снова здесь, — говорю я. — Нашего мира больше нет, наше время тоже кончилось.

— Какая тонкая ирония. Юморист хренов, — огрызается Гамильтон.

— Да хватит тебе ёрничать! — обрываю его я. — Почувствуй хоть каплю драматизма происходящего. Вы ведь все уже заметили, как странно жить, когда мир кончился. Когда нет отсчета часов, нет времен года, нет календаря, никакого ритма. И вы правы: время — это изобретение человека. Нет людей — нет времени. Ноль и бесконечность сливаются воедино.

— Ха-ха. — (Это Гамильтон.)

— Почему перед тем, как все это случилось, — для наглядности я показываю на озаренный светом прах, оставшийся от нашего района, — ни у кого из тех, кого мы знали, не было ни одной свободной минуты? Все время тратилось на эффективную работу, карьерный рост, повышение результативности любой деятельности. Любое достижение прогресса в качестве побочного явления уплотняло время, жизнь каждого из нас становилась напряженнее, короче и безумнее. И вот теперь… теперь времени нет.

— Эй!…— слышится голос Венди.

— Что? — спрашиваю я.

— Да я не тебе. Просто хотела остановить Гамильтона. Он, по-моему, собирался выдать очередной циничный комментарий.

— Да ладно, ничего страшного, — говорю я. — Хорошо вспомнить старые добрые времена и побыть со старыми друзьями. А еще я хочу сказать, что нам просто повезло в том, что мы жили, где жили и когда жили. В те годы не было никакого Вьетнама. Детство продолжалось целую вечность. Бензин, машины, чипсы — всего было навалом, все было дешево. Если кому-то хотелось сесть в самолет и рвануть на край земли — пожалуйста, вполне доступно. Нам разрешали верить во что угодно. Блин, да мы могли пройти по Марин-драйв в костюме цыпленка Сан-Диего, неся в руках здоровенную резиновую голову — маску Ричарда Никсона, — сколько угодно. В школу мы ходили все до единого, в тюрьму никто не загремел. Классно!

Звезды становятся розовыми. В Иокогаме давно уже взорвался завод лаков и красок, и вот набежало оттуда очередное облако.

— Я помню, как мог пробежаться по нашим улочкам разве что не в одних футбольных доспехах. Помню, как читал «Лайф» и имел собственное мнение по всем основным вопросам политики. Я помню, как, сидя в машине, представлял себе карту автомобильных дорог всей Северной Америки и прекрасно понимал, что могу поехать, куда мне только захочется. Главное, что осталось во мне от того времени, от того покоя, — это ощущение свободы и изобилия. Удивительно. Прекрасная ведь была идея — свобода и изобилие для всех. И вся история человечества — это свидетельство того, как оно двигалось к пониманию этой мысли. По-всякому выходило — войны, массовые безумия, гениальные всплески, горе и радости. И все ради того, чтобы понять что-то еще. Увидеть путь дальше. Потом — занять это новое место, освоить его и смотреть вперед, искать новую ступень. Дальше, дальше, дальше… еще дальше. Прогресс — он ведь реален. И судьба реальна.

Розовое облако проплывает дальше.

— Вот поэтому мы сегодня здесь. Неважно, какой это день, — вторник, полтора месяца спустя, тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год, три дня назад, за миллион лет до нашей эры… Нам уже все равно. Я знаю, что каждый из вас мучается над вопросом: что же такого особенно неправильного было у вас в жизни, какой джимми-стюартовский кризис вас охватил и как так получилось, что последний год вам пришлось провести так, а не иначе? Вы говорите, что кризиса у вас никакого не было. А если поглубже в себя заглянуть? Я же был с вами, слышал, о чем вы говорили.

— Шакалил, стукач, — сквозь зубы цедит Меган, всегда готовая прицепиться к любому слову.

— Меган, перестань! — строго говорит ей Ричард.

Вода за дамбой светится зеленоватым светом, будто переливается электрогирляндами изнутри. Радиация.

— И вот мы здесь и жили, на самом краю самой последней черты. Остальные люди, которым приходилось в жизни не так сладко, смотрели на нас, на нашу, другими отвоеванную, свободу, и ждали, что мы, наделенные всеми этими преимуществами, выведем человечество на новый, более высокий и толковый уровень мышления и бытия в этом мире. Они смотрели на нас и надеялись, что мы сможем разобраться в том, что грядет.