Планета шампуня, стр. 46

— В Калифорнии кто-то встречает кого-то, кого он не видел два года, — рассуждает она, пока мы едем назад с пляжа, — и что они говорят друг другу? «Ну и кто ты теперь? Какую веру теперь исповедуешь? Какие у тебя новые пристрастия в одежде? Какие предпочтения в еде? Кто теперь твоя жена? Какой у тебя дом? Куда ты переехал? В какие новые теории уверовал?» Если ты не изменился до неузнаваемости, друзья будут разочарованы.

— Ну и? — спрашиваю я.

— Ты ничего ненормального не видишь в такой переменчивости?

— А что тут ненормального? По-моему, это здорово, что мне позволено хоть каждую неделю придумывать себя заново. — В этот момент я замечаю, что в квартале, через который мы проезжаем, целых три магазина игрушек, и в витрине каждого выставлены всякие плюшевые зверюшки, на что я и обращаю внимание Стефани. — Не иначе тут поблизости онкологическая клиника, — резюмирую я.

— Почему?

Анна-Луиза, думаю, поняла бы. Жаль, мне теперь не с кем поговорить по-телемарафонски.

Мы подъезжаем к нашему дому, когда от него отъезжает съемочная бригада шестичасовых новостей. Полиции уже нет. Мистер Мур, в смокинге и шейном платке, впервые за несколько десятилетий наконец-то попавший в кадр, не чуя под собой ног, подбегает к машине и сообщает нам, что кости в штукатурке собачьи и кошачьи, а по возрасту — ровесники немого кино, что совпадает со временем постройки дома.

— Даже ошейники нашли. Теперь разгадана тайна, над которой бились полвека. Тогда чуть не половина домашних животных в Бель-Эре бесследно исчезла. Как сквозь землю провалились. Представляете — я теперь владелец исторического здания! — И мистер Мур отходит в сторону, бормоча больше себе самому, чем мне и Стефани, что, может быть, даже удастся получить у городских властей разрешение на мемориальную доску.

Мы медленно, озираясь, заходим в нашу квартирку — нас словно со всех сторон обступают навеки застывшие «мяу» и «гав», вмурованные отныне в наши стены, и нам уже не вернуть простодушное неведение, позволявшее ощущать себя в этих комнатах как в надежном укрытии. Потом Стефани срочно идет в ванную смывать с себя солнцезащитный крем. А почистив перышки, она решительно устремляется к телефонной будке на углу звонить Ла-Шанне и Джасперу. Вернувшись, она извещает меня, что вечером мы идем ужинать в ресторан — она приглашает.

— Приятный сюрприз, — говорю я.

— Да, — откликается она. — Не пожалеешь.

— И где же?

— «У Мортона».

— «У Мортона»? Тебя что, утвердили на роль Господа Бога?

— Один друг Джаспера заказал для меня столик. Следующие несколько часов заняты приведением себя в надлежащий вид: сперва интенсивная головомойка — киноиндустрия обязывает. Волосы будут уложены пенкой а-ля Кори Бествик, звезды полюбившегося Дейзи нового подросткового кинохита «3а руль еще рано». Одежда: простой блейзер с итальянским галстуком — очень в духе киногорода. Обувь? Туфли — клоны великосветской обувки.

Стефани тоже при деле — в порыве прежде за ней не наблюдавшейся домовитости она аккуратно складывает свою одежду и всякую мелочь, до сих пор вечно разметанную, как птичьи шлепочки, по нашей микроквартирке. И я рискую предположить, что она наконец почувствовала себя дома.

Когда несколько часов спустя мы выходим из квартиры, Стефани велит мне подождать ее в машине, а сама стремглав несется в дом проверить, хорошо ли заперта дверь. Я радуюсь, видя, что она, судя по всему, небезразлична к нашему с ней личному жизненному пространству. Что ж, может, все не совсем так, как кажется.

Крахмальные скатерти, картины, хитро развернутые зеркала, цветы, украшающие интерьер, — среди всего этого мы лавируем, продвигаясь к нашему столику, точно спугнутая рыба в море-океане, под обстрелом аргонолазерных а-вы-кто-такие? взглядов киноиндустрии. Роскошные волосы тут у них. Ровно в восемь мы опускаемся за столик, не вполне уверенные, что эта часть зала — их местная «Сибирь», вернее «крипто-Сибирь», как я ее называю. Стефани в кои-то веки вознамерилась явиться вовремя.

Я делюсь со Стефани пришедшей мне в голову мыслью, что богатые всегда могут внедрить своих шпионов в среду бедных, а вот бедные никогда не смогут заслать своих шпионов к богатым. «Так что богатые всегда будут в выигрыше», — говорю я, и немолодая дама за соседним столиком, с волосами цвета платины, уложенными в пучок на затылке, услышав мое изречение, мне подмигивает. И снова возвращается к своей стае друзей и недругов, потягивающих что-то белое из маленьких рюмочек, — стае ленивых обезьян, сосущих молоко прямо из вымени терпеливых коров на обочинах дорог в Дели.

Нам предлагают выбрать вино.

— Дэн всегда говорил, что если бутылку подают в лежачем положении, можно сразу в уме удваивать цену.

Стефани снисходительно кивает и заказывает какое-то монтраше-выпендрон. Уж эти мне французы. Я чуть в обморок не падаю, когда выясняю, сколько это вино стоит.

— Тебе это точно по карману? На эти деньги мы могли бы три месяца оплачивать телефон.

— Мне по карману.

— Хочешь мне что-то сообщить? — Пауза.

— Да, но позже.

— Спорим, я знаю что.

— Вполне возможно, ты действительно знаешь. Просто пока ты не знаешь, что знаешь.

— Аи как непросто.

Поверх моего плеча Стефани неподвижно смотрит на даму, которая мне подмигнула. Она просто неприлично на нее уставилась, о чем я ей и говорю.

— Она так похожа на мама. Ты не находишь? — Мать Стефани я видел только на фотографиях.

— Да вроде.

Бутылка открыта. Стефани, со знанием дела почмокав, чуть заметно растягивает губы в любезной улыбке, а потом вздыхает.

— Мама никогда ие влюблялась, видишь ли.

— Никогда?

— Никогда. — Она ставит локти на стол и опускает подбородок в ладони. — Мой папа, Альфонс, не был для нее тем, что называют «любовь всей жизни». Он это знает, она это знает. Но ничего, они как-то обходятся. — Она отпивает глоточек вина из бокала. Я нутром ощущаю, как органично вписывается Стефани в этот ресторанный мир свечей, драгоценностей и серебра, когда за окнами ночь и только здесь, внутри, можно купить себе комфорт и тепло. Сегодня, сейчас, Стефани вдруг вырвалась в моем сознании в мир, физически куда более роскошный, чем любой гипотетический мир, который я когда-либо смогу ей предложить. Я начинаю понимать, где она пребывает, когда выпадает из реальности.

— Мама прожила жизнь комфортно, — продолжает Стефани, — но она никогда не узнает, что такое «большая любовь», и, возможно, теперь она спрашивает себя, не слишком ли много она потеряла, выбрав взамен комфорт и надежность, которые давала ей жизнь с папа, — Еще глоточек вина. — Мне кажется, сейчас она как гепард в зоопарке, который жил с комфортом, но ни разу не бегал по-настоящему, хотя бегать быстро назначено ему природой. О'кей, гепард ведь жив? Жив. Чего еще надо? — Стефани уже не смотрит на меня. Полирует кончиками пальцев покрытые лаком ногти характерным для нее нервным движением. — Но это все глупости, да? Ты не поверишь, сколько на свете людей, которые никогда не влюблялись. А кто обещал, что в жизни все будет легко и просто?

— Это именно то, что я сам говорю, когда Гармоник заводит свою шарманку про райские времена дремучего средневековья и носится со своим древнеанглийским. Приходится приводить его в чувство: жизнь, говорю я ему, это когда викинги изрубят в куски всю твою семью, а все твои поля сожгут дотла. И в этом суть.

— Природа не бывает демократичной, нет.

Вдохновленный этой репликой, я несколько минут спустя, пока Стефани удаляется в туалет и там явно без спешки приводит себя в порядок, пишу фломастером на пятидолларовой купюре (вызывая большое любопытство у всех, кто сидит за соседними столиками и украдкой на меня поглядывает) такие слова:

ТОЛЬКО ДЕМОКРАТИЯ НЕ ДАЕТ НАМ ПРЕВРАТИТЬСЯ В ДИКИХ ЗВЕРЕЙ

Стефани наконец возвращается, и на несколько минут тональность разговора становится чуть более жизнерадостной.