Темные тайны, стр. 71

По стеклу легонько постучали, и Пегги увидела ярко-розовые костяшки пальцев, принадлежащие крупному мужчине. Это был не Лен. Она немного опустила стекло, готовая к тому, что он скажет: езжайте дальше, дамочка. По крайней мере, стук был именно таким.

— Выходите из машины, — сказал он вместо этого. Он не нагнулся к окну, поэтому она так и не увидела его лица. — Выходите, поговорим на скамейке.

Она заглушила мотор и рывком выбралась наружу, мужчина шел впереди, пряча лицо в высоком воротнике пальто и под широкополой ковбойской шляпой. На ней была шерстяная шапочка, которая не подходила ей по размеру и не закрывала уши; она терла замерзшие мочки.

Вроде бы неплохой человек, подумала она, приятный. Очень хотелось, чтобы он оказался неплохим. У него были темные глаза и длинные усы с подкрученными вверх концами. На вид лет сорока и, похоже, из местных. Приятный, снова подумала она. Они присели на покрытую снегом скамейку, даже не смахнув с нее снег. Может, адвокат? Адвокат, которого Лен уговорил представлять интересы Бена? Но в таком случае зачем встречаться где-то…

— Слыхал, у вас неприятности, — произнес он голосом, подходившим к его глазам и напоминающим дальние раскаты грома.

Пэтти молча кивнула.

— У вас вот-вот отнимут ферму, а сыну грозит арест.

— Полицейские просто хотят с ним побеседовать в связи со случаем, который…

— Вашего сына вот-вот арестуют, и мне известно за что. Нужны деньги, чтобы защищаться от кредиторов, чтобы дети оставались у себя дома — в этом, будь он проклят, доме. А еще нужны деньги на адвоката для сына, потому что вы не хотите, чтобы он отправился в тюрьму с клеймом растлителя малолетних.

— Конечно, но Бен…

— Нет, я хочу сказать: вы не хотите, чтобы ваш сын отправился в тюрьму за совращение малолетних. Нет ничего хуже, чем оказаться за решеткой с таким приговором. Я это видел. Страшно даже подумать, что там с ними делают. Поэтому нужен очень хороший адвокат, а это стоит кучу денег. И адвокат нужен срочно, а не через несколько недель или несколько дней. Прямо сейчас. Такие дела очень быстро выходят из-под контроля.

Пэтти кивнула, ожидая, что будет дальше. Их общение напомнило ей беседу с продавцом машин: придется приобрести именно эту модель по этой цене и прямо сейчас. В таких диалогах она всегда проигрывала, соглашаясь на условия продавца.

Он поглубже натянул шляпу, дыша тяжело, как бык.

— Я и сам когда-то был фермером, и мой отец до меня, и его отец до него. Восемьсот акров земли, скот, кукуруза, пшеница… недалеко от Робнетта в штате Миссури. Нормальная ферма, как у вас.

— У нас никогда не было восьмисот акров.

— Но ведь ферма-то принадлежала семье не одно поколение. И черт побери, своя земля. Нас, фермеров, надули. Как там нам говорили: «Ни кусочка неосвоенной земли»? Вот мы и осваивали. «Полный вперед!» Мы и перли, как дураки. А потом — опа! — извините, наши советы оказались неудачными. Мы заберем у вас ферму — подумаешь, она принадлежала вашей семье не одно поколение! Мы ее у вас забираем, и дело с концом, какие могут быть обиды! Разве мы виноваты? Это вы идиоты, что нам поверили.

Пэтти и раньше слышала такие речи, она и сама так думала не раз. Конечно, с ними обошлись несправедливо, но пора возвращаться к сыну. Стараясь сохранять терпение, она поерзала на месте — холод пробирал до костей.

— Сейчас я не бизнесмен и не бухгалтер. И политикой не занимаюсь. Но если хотите, помочь смогу.

— Да-да, конечно хочу, — сказала она. — Помогите, пожалуйста.

А мысленно повторяла: не надейся на чудо. Не надо надеяться на слишком многое. Не надо надеяться.

Либби Дэй

Наши дни

У леса, через который я ехала домой, был унылый, изможденный вид. Где-то неподалеку среди длинных неопрятных дорог, очевидно, была еще одна свалка. Она не попалась мне на глаза, но миль двадцать я пробиралась через прилетевший оттуда мусор — справа и слева дорога была усеяна использованными пластиковыми пакетами, которые маленькими привидениями парили над травой.

Начал накрапывать мелкий дождь и быстро превратился в холодный ливень. За окном машины все, казалось, приобретало уродливые очертания. Едва заметив какое-нибудь углубление в стороне или остов упавшего дерева, я представляла, будто под ними лежит то, что осталось от Диондры: набор неопознанных костей и кусочки пластика — часы, подметка, возможно, и эти длинные сережки со школьной фотографии.

«Кому какое дело до какой-то там Диондры!» — подумала я и снова поймала себя на том, что в голову опять лезут фразы Дианы. Какая разница, убил ее Бен или нет, если он убил семью, — и этим все сказано!

А я ведь так надеялась, что Раннер что-то прояснит, сделает так, что я поверю в его, Раннера, виновность. Но его вид лишь подтвердил мои мысли — на такое у него не хватило бы духу. А еще о том, какой он дурак. Словом «дурак» обычно обзываются дети, но к Раннеру оно подходило как нельзя лучше. Ушлый и хитрый, но одновременно дурак. Магду и ее соратников в клубе это разочарует, но я с удовольствием сообщу им его адрес — пусть продолжат с ним разговор, если охота. Лично я надеялась, что он долго не протянет.

Проезжая мимо подготовленного под посев поля, я заметила опирающегося о забор мальчишку; он смотрел на шоссе и то ли злился на кого-то, то ли ему было страшно скучно. Мысли вернулись к Бену. Диондра, беременная от Бена. Во все, что тогда рассказал Бен о той ночи, можно было поверить, если бы не его упорная ложь насчет Диондры. Что-то в этом было не так.

Приехав домой и чувствуя, что насквозь пропиталась заразой, я тут же ринулась в душ. Я терзала себя жесткой мочалкой, и кожа, когда я вышла из душа, была такая, словно на меня напали несколько кошек. Я легла, но ощущения чистоты не появилось, и, повертевшись около часа, снова встала под душ. Около двух часов ночи я провалилась в тяжелый, беспокойный сон. Среди плотоядно смотревших на меня стариков я искала отца, но, когда к ним приблизилась, их лица растаяли. На смену этому пришли еще более ужасные кошмары: Мишель печет блины, в миске с тестом плавает саранча, Мишель месит тесто, и ножки у саранчи отлетают, попадают в блины, но мама все равно заставляет нас их есть: там содержится протеин, к тому же они хрустят. Потом, поскольку саранча отравлена, мы все начинаем умирать — у нас перехватывает дыхание, начинается слюноотделение, глаза проваливаются. Я проглотила большое насекомое, но оно возмущенно полезло обратно через горло в рот, а там начало стучаться головой о зубы, просясь наружу.

Наступило серое, невыразительное утро. Я снова приняла душ (кожа не желала успокаиваться) и отправилась в библиотеку в центре города, располагавшуюся в белом здании с колоннами, которое когда-то было банком. Рядом сел вонючий дядька со свалявшейся грязной бородой и в заляпанном армейском кителе — в общественных местах он почему-то все время оказывался рядом. Подключившись к Интернету, я вышла на сайт с огромной печальной базой данных пропавших без вести людей и ввела ее имя.

Компьютер издал утробный думающий звук, а меня прошиб пот, хотя я очень надеялась, что на экране высветится сообщение о том, что сведения отсутствуют. Как бы не так. Фотография не слишком сильно отличалась от той, что была в школьном альбоме: кудри, обильно смоченные муссом для волос, челка, крутой волной падающая на лоб, темная подводка для глаз, розовый блеск для губ. На сексуально-обиженно надутых губках легкая тень улыбки.

Бен снова оказался в комнате для свиданий раньше меня, но на этот раз сидел откинувшись на стуле и скрестив руки на груди, отрешенный и враждебный. Прежде чем согласиться на свидание, он неделю молчал. Когда я села в кабинке напротив, он кивнул.

Это обескураживало.

— Знаешь, Либби, о чем я думаю с тех пор, как мы виделись в последний раз? — произнес он наконец. — Не нужна мне эта… эта боль. Все равно я сижу в тюрьме, не хочу, чтобы моя младшая сестра появлялась, то веря в меня, то не веря. Чтобы задавала странные ненужные вопросы, чтобы спустя двадцать четыре проклятых года заставляла тщательно подбирать слова и обдумывать ответ. Не нужно мне это недоверие. Поэтому, знаешь, если ты сюда являешься, пытаясь, что называется, «докопаться до истины», отправляйся в какое-нибудь другое место. Потому что мне это все просто не нужно.