Ханна, стр. 14

— Ах, Яшмочка, знаешь, кто сегодня приходил на обед? — болтала Лайла. — Мистер Уилер, вот кто.

У Ханны перехватило дыхание. Она изо всех сил старалась не думать о художнике с тех пор, как встретила его утром в музыкальной комнате, но теперь была вынуждена слушать Лайлу.

— Это самый красивый мужчина во всём Бостоне. И он собирается писать наш портрет. Всех нас вместе. То есть нас, девочек, без mama и papa. Я бы хотела, чтобы он рисовал одну меня, но mama сказала, что если у него хорошо получится, то она велит ему написать ещё и мой портрет. Ведь мы вернулись из Парижа только затем, чтобы mama приготовилась к моему дебюту. А дебют устраивается только затем, чтобы ввести юную леди в общество и найти ей мужа. Так что я думаю, Яшма, как только мы решим, какое платье у меня будет на дебют, мистер Уилер должен приступить к моему собственному портрету. Я хочу платье с открытыми плечами.

Казалось, этот странный монолог и негромкое чавканье кошки, лакающей кровавое молоко, отдаются эхом по всей комнате.

Лайла отпустила подол платья Ханны, и огонь разгорелся с первой же попытки. Девочке не терпелось уйти из этой комнаты. Она не стала желать хозяйке спокойной ночи, просто торопливо собрала растопку и спички. Лайла сидела на кровати, прижимая к себе Яшму и продолжая серьёзным тоном рассказывать кошке про платье, про свои красивые плечи и про то, как скучно было бы в Бостоне, если бы не мистер Уилер, и про то, как она надеется, что он летом поедет вместе с ними в Мэн. Ханна украдкой взглянула на неё. От потолочной люстры на девушку и её кошку падал круг золотистого света. Однако казалось, что Лайла и Яшма вовсе не освещены, — напротив, они словно излучали темноту жестокости.

По пути на второй этаж Ханна встретила на лестнице Дейз.

— Ну как, растопила Лайле жаровню?

— Растопила. Но до чего же мисс Лайла странная, Матерь Божья!

— Я тебе говорила.

— А кошка!

— О да. Лайла и кошка — та ещё парочка! — Ханна невольно вздрогнула. — Лайла опять притащила наверх куриные печенки, да? — спросила Дейз.

Ханна кивнула, а потом спросила:

— Как думаешь, мистер Марстон знает?

— Наверняка.

— И не рассказывает?

Дейз глубоко вздохнула.

— Видишь ли, милая моя, мистеру Марстону важней всего, чтобы в доме всё было «по заведённому порядку», как он говорит. А когда Лайла закатывает скандал, получается, будто в пруд камень кинули: покой нарушен, всё разваливается. У миссис Хоули нервы тоже не самые крепкие, и у неё начинается «депрессия», как они это называют. Потом мистер Хоули начинает беспокоиться, а у него сердце слабое. Короче говоря, со всех сторон плохо. Понимаешь?

— Э-э… наверно.

На самом деле Ханна не поняла ничего. А больше всего её озадачивала странная связь Лайлы с кошкой. Яшма дополняла свою хозяйку, словно маленький демон, тёмный дух. И тут Ханне пришла в голову поразительнейшая мысль: что быть вместе с тем, кто тебя дополняет, это настоящее чудо, доступное не каждому. Неужели она и вправду в чём-то завидует Лайле? В Лайле воплотилось некое состояние, которого так жаждала достичь Ханна.

Девочка пожалела, что не может пробраться в салон, прислониться щекой к прохладному фарфору вазы и закрыть глаза. Она знала, что расслышала бы в пустоте вазы бесконечную музыку моря.

НЕВИДИМКА

Дел у Ханны хватало — Хоули много времени провели в Париже и теперь с радостью встречались с бостонскими друзьями, которых давно не видели. Редкий день проходил без званого обеда или торжественного чаепития, а когда Хоули не принимали гостей сами, они ездили на балы и концерты, на вечера в клубы, в музеи и всяческие общества, в которых состояли. У прислуги было много работы. Бедная прачка трудилась день и ночь, так что ей даже наняли помощницу, чтобы утюжить, отбеливать и крахмалить белье. С Яшмой у Ханны установилось что-то вроде перемирия: кошка не обращала внимания на девочку, когда та приносила молоко. Лайла не заговаривала с ней при встрече. Когда Ханна приходила в утреннюю гостиную разжигать камин, Хоули, за исключением Этти, почти не замечали её. Ханна поняла, что становится невидимкой для хозяев, а книга миссис Клермонт приравнивала это к величайшему достижению прислуги. «Внимание привлекает лишь грубая, неуклюжая, неряшливая и нечестная прислуга, — писала миссис Клермонт. — Идеальная прислуга невидима для своих господ».

Единственной угрозой для невидимости Ханны была Генриэтта. Красивую и задумчивую Клариссу, среднюю из сестёр Хоули, нередко можно было увидеть за книгой, всецело поглощённую чтением. А по-настоящему заговаривала с Ханной, случайно встречаясь с ней в комнатах на первом этаже, девятилетняя Этти.

Как-то утром, когда Ханна укладывала растопку в камине в музыкальной комнате, Этти зашла с букетиком цветов.

— Привет, Ханна. Mama сказала скорее поставить их в воду и на маленький столик.

— Здесь будет званый вечер?

— Вроде того, — серьёзно ответила Этти. Она всегда старательно обдумывала каждое слово.

У Этти были тёмно-каштановые волосы и умные серые глаза, обрамлённые густыми ресницами. Даже когда она говорила о чём-нибудь важном и серьёзном, на подбородке у неё появлялась весёлая ямочка. И несмотря на многочисленные предупреждения миссис Клермон относительно непринуждённых бесед, Ханна любила поболтать с Этти.

— И как же это понимать: «вроде того»?

— По-моему, mama и papa хотят устроить домашний концерт.

— А на таких концертах кто-нибудь играет на арфе?

— Теперь уже не так часто. Раньше в Мэне была одна дама, которая умела, но она, кажется, умерла. У нас в Мэне арфа ещё лучше этой. Но сегодня, по-моему, будет тётя Алиса, она иногда играет на арфе.

— Я ни разу не слышала арфу, — призналась Ханна.

— Никогда не слышала, как играют на арфе? — изумилась Этти, широко раскрыв глаза.

— Ни разу.

— Это очень красиво. Взрослые говорят, это музыка ангелов. Хотя, по-моему, ангелы немножко скучные.

Ханна рассмеялась.

— И много будет сегодня гостей?

— Не знаю. Мне сказали, что я ещё слишком маленькая для таких вечеров. Но я слышала, что мистер Уилер придёт. Значит, Лайла будет целую вечность сидеть в ванне, а ванна у них общая с Клариссой, так что Кларисса страшно рассердится — это же её первый взрослый вечер в Бостоне. Но Лайла, знаешь ли, ужасно помешалась на мистере Уилере и… ой, чуть не забыла! Он ведь завтра начнёт нас рисовать, и mama велела напомнить, чтобы мне выгладили платье с передником. А Лайла сама себе выбрала наряд, но mama говорит, он слишком откровенный для девушки её возраста. — Серые глаза озорно блеснули. — Ну, ты понимаешь, Ханна, очень голый! Я думаю, Лайле хочется, чтобы мистер Уилер увидел её почти голой! — Этти хихикнула.

— Ох, потише, Этти. Приличные девочки так не говорят.

— Может, я вообще не очень приличная, — сказала Этти. Она улыбнулась, и у неё на подбородке появилась ямочка.

— А я уверена, что ты очень приличная, Этти.

— Нет, — возразила девочка, вдруг посерьёзнев. — Мне всего девять. По-моему, чтобы стало ясно, приличный человек или нет, надо, чтобы он был постарше. — Она наморщила лоб и пристально посмотрела на Ханну. — Понимаешь, когда дети плохо себя ведут — это просто плохое поведение, вот и всё. Нельзя про них сказать, что они приличные или неприличные, потому что они ещё маленькие. А для взрослых как будто есть особые правила, не очень понятные, но всё-таки, и когда их нарушаешь, сразу становится видно, что ты неприличный человек, а не просто плохо себя ведёшь.

Ханна встала и подбоченилась.

— Знаешь, Этти, для маленькой девочки, приличной или неприличной, ты очень много думаешь, и всё о сложных вещах.

— А я люблю думать, — без тени улыбки ответила Этти.

«Я тоже», — подумала Ханна. Для неё быть приличной в мире Хоули значило оставаться совершенно невидимой, следить за тем, чтобы форма была безупречно чистой, уметь вырезать цветы из редиски, как велит миссис Блетчли, — тюльпаны весной и розочки летом, зимой и осенью.