Чёлн на миллион лет, стр. 37
…Оконное стекло начало сереть. Свечи стаяли до огарков, от них исходил горький дымок, и она стала наконец ощущать, что в комнате прохладно.
— Я провожу тебя, — сказал он в ее объятиях.
— Погоди еще немножко, — попросила она.
— Близится час отплытия. А тебя ждет твой собственный мир. И сперва тебе надо отдохнуть, Свобода, милая.
— Я притомилась, будто десять полей вспахала, — призналась она шепотом. Хихикнула: — А ведь пахал-то ты! Негодник, отделал меня так, что я теперь и ходить вряд ли смогу… — Она ткнулась носом в шелковистую бороду. — Спасибо тебе, спасибо…
— Я тоже засну без задних ног, дай только добраться до корабля. Потом проснусь и сразу же вспомню тебя. И буду хотеть тебя снова, Свобода. Но уж такова цена, и ее придется платить…
— Вот если бы…
— Я уже говорил тебе: торговые пути в наши дни негостеприимны для женщины.
— А когда распродашь весь товар, то вернешься к себе домой, да?
Он резко сел, и его лицо посерело под стать рассвету.
— У меня нынче нет дома, и я не смею завести новый. Ты не поймешь. Вставай, надо спешить. И давай не будем омрачать унынием того, что случилось…
Она немо ждала, пока он оденется и сходит к Руфусу за ее платьем. Пусть неохотно, но пришлось признаться себе, что Кадок прав; продолжение невозможно или, по меньшей мере, оно окажется слишком кратким и не принесет ничего, кроме боли. Пусть он не догадывается о причинах своей правоты, это ничего не меняет.
Платье после стирки было влажным и липло к телу. Ладно, если повезет, удастся как-нибудь пробраться к себе в комнатку незамеченной…
— Хотелось бы подарить тебе синее шелковое. Может, ты придумаешь какое-то объяснение? Нет? — Пусть лучше вспомнит о ней, когда отдаст синий шелк другой девице в иных краях… — Позавтракать вместе и то не получится, времени в обрез. Пойдем!
Конечно, она ощущала голод, и утомление, и болезненную истому. И даже, пожалуй, радовалась этому — так легче вернуться душой к привычному укладу.
Улицы застилал густой туман, глушащий шаги. На востоке, там, где остались родные леса Свободы, поднималось солнце. Она шла рядом с Кадоком, рука в руке. Впрочем, на Руси это было в обычае и ничего особенного не означало. Никто со стороны не мог заметить, что руки то и дело сжимаются в ласковом пожатии, — да на улицах в такой час почти никого и не было.
И все же попался прохожий, у которого Кадок выяснил, как выйти к дому Ольги. Еще сотня шагов — они остановились у цели, и он сказал:
— Будь счастлива, Свобода…
— И тебе того же желаю…
— Я буду вспоминать тебя, — он улыбнулся, но улыбка получилась вымученной, — чаще, чем посоветовал бы мудрец…
— Я запомню тебя навсегда, Кадок, — откликнулась она. Он взял обе ее руки, склонился над ними, выпрямился и безмолвно пошел прочь. Не прошло и минуты, как туман поглотил его, и она повторила в пустоту: — Навсегда…
Она не сразу нашла в себе силы двинуться с места. Небо над головой прояснялось, синея. Солнечный луч сверкнул на крыльях сокола, вылетевшего спозаранку на охоту. А может, мелькнула мысль, это к лучшему, что было то, что было, и дальше не будет ничего. Мне выпал вольный миг, позволивший хоть ненадолго сбросить груз прожитых лет…
Троих мужей довелось мне похоронить, размышляла Свобода, и каждый раз, когда гроб опускали в землю, я провожала их с прощальной молитвой — и с облегчением: ведь к тому времени они увядали и становились немощны. Мужчины, некогда гордо стоявшие рядом со мной на свадьбе, обращались в старцев. А Ростислав — тот перед смертью дивился на меня, пялился, обвинял в смертных грехах и бил, как только напьется… Но всего хуже было хоронить детей. Не тех, что умирали в младенчестве, таких было много, но я же их толком и не успевала узнать. И мой первый внук умер, не успев подрасти. А внучка Светлана выросла, стала женщиной и женой, однако мой правнук убил ее при родах…
И это была последняя капля, последняя из скорбей. Односельчане, включая моих детей, больше не могли выносить того, что я, одна я, не ведаю достойной старости. Они страшились меня и, в конце концов, возненавидели. А я, со своей стороны, не могла больше выносить их ненависть. Я бы, наверное, не возражала, если б они заявились ко мне с топорами и дубинами, чтоб оборвать опостылевшую мне жизнь.
И только Глеб Ильин, невзрачный, жадненький Глеб — он один набрался мужества увидеть во мне не чудище, не дитя богов и не исчадие сатаны, а женщину, обиженную судьбой, самую несчастную из всех когда-либо живших на земле. Хотела бы я вознаградить его не одним серебром, искренне хотела бы. Такой уж у меня удел — хотеть того, чего не может быть…
Глеб, именно Глеб указал мне тропку, как жить дальше. Я стану Игорю Олеговичу лучшей женой, чем была ранее. А когда годы возьмут свое, я опять подружусь с кем-нибудь вроде Глеба, и он найдет мне новое поселение, где я начну сначала. Вдова, похоронившая мужа — одного мужа! — вправе снова выйти замуж, и если удалиться далеко от прежних мест, никто не усмотрит во мне ничего необычного и не задаст вопросов, на которые я не смею ответить. Разумеется, я позабочусь, чтобы дети, когда настанет срок их покинуть, жили в достатке. Матерью я тоже буду лучшей, чем была ранее.
На губах блеснула улыбка. Кто знает? Рано или поздно мне может встретиться муж, похожий на Кадока…
Платье липло к телу, с него капало. Свобода почувствовала, что продрогла, встрепенулась и не спеша подошла к двери.
Глава 7
ОДНОГО ПОЛЯ ЯГОДЫ
1
Привычки умирают нехотя, да и потом, случается, восстают из могилы.
— Что ты, в сущности, знаешь об этой шлюхе, Луго? Руфус задал вопрос на латыни, какой никто не слышал на протяжении многих столетий и какую не поняли бы даже самые просвещенные священники Запада. И на имя «Луго» Кадоку не случалось откликаться давным-давно. Он ответил по-гречески:
— Почаще говори на живых языках. И думай о том, как выражаешься. Ты выбрал словечко, вряд ли подходящее для самой модной и дорогой куртизанки Константинополя…
— Шлюха — она и есть шлюха, — повторил Руфус упрямо, хоть и перешел на современный язык Византии. — Ты занят тем, что расследуешь все с ней связанное, расспрашиваешь людей, выслушиваешь, сопоставляешь, и так с самого нашего приезда сюда. Неделя за неделей. А что остается делать мне? Ковырять в носу? — Он бросил взгляд на культю своей правой руки. — Когда мы займемся, наконец, каким-нибудь делом?
— Может, скоро, — спокойно ответил Кадок. — А может, и нет. Зависит от того, что еще удастся выяснить относительно милой Атенаис. Если удастся. Конечно, есть и другие «если». Мне давно пора сменить имя и личность, а нам обоим — сменить занятие. Торговля с Русью все быстрее и быстрее катится в пропасть.
— Не повторяйся, ты мне этим уже все уши прожужжал. Да я и сам не слепой. Лучше расскажи мне про эту женщину. Я ведь, в отличие от тебя, почти ничего о ней не знаю.
— Я молчал потому, что ты не наделен терпением и не умеешь сохранять выдержку в случае разочарования…
Подойдя к единственному окошку, Кадок выглянул наружу. С улицы плыл летний зной с запахами дыма, дегтя, навоза и чуть заметной примесью более тонких ароматов, со скрипом колес, цокотом копыт, шарканьем ног, гулом голосов. Отсюда, с третьего этажа постоялого двора, открывался вид поверх крыш на городскую стену с воротами и на гавань Контоскалиона. От причалов к небу тянулись мачты, а дальше сверкало Мраморное море и на его синеве плясали суда и суденышки всех размеров — от неуклюжих лодчонок, напоминающих миски, до солидных грузовозов под парусами и военных галер, вскидывающих весла с парадной четкостью. Было трудно вообразить себе и тем более поверить, что над всем этим великолепием уже нависла тень упадка.
— Но, пожалуй, — продолжал Кадок, сведя руки за спиной, — теперь я могу рассказать тебе, что мне известно. Есть надежда как раз сегодня довести дело до конца или выяснить, что я шел по ложному следу. Как водится, след был до безумия слабым: кто-то когда-то сообщил мне, что еще кто-то рассказал ему, что… А когда я с превеликим трудом разыскивал этого еще кого-то — он ведь тоже не сидел на месте, — то выяснялось, что он сам ничего толком не помнит, рассказывал с чужих слов, а с чьих именно, уже забыл. Ну да ладно… В общем, Атенаис — лишь последнее из ее имен. Удивляться особенно нечему: менять имена — в ее профессии дело обычное. И, конечно, она не заинтересована в том, чтобы сведения о ее прошлом стали общим достоянием. Она ведь не всегда была любимицей всего города. Мне удалось выяснить, что раньше она подвизалась под именем Зои в одном из лучших борделей Галаты, и я почти уверен, что еще раньше она жила на этой стороне Золотого Рога, в квартале Фанар. Тут она звалась Евдоксией и элегантностью не отличалась. Еще более ранняя информация смутна и недостоверна. Те, кто мог бы что-то рассказать, в большинстве своем умерли или испарились каким-либо иным образом.