Царское проклятие, стр. 20

— Это как же?

— А вот так, — усмехнулся Палецкий. — Сказывал хану, что ежели по духовной судить, то и впрямь прав Юрий Димитриевич. Ему московский стол отдать надобно. Но Василий Васильевич желает владения отца по ханской воле получить, ибо вся Русь — его улус, а он сам — его покорный данник. Тому, знамо дело, польстило такое, он и отдал стол Василию.

— А Софья Витовтовна тут каким боком? — уточнил Владимир Иванович.

— А ты послушай, что дале было. Воротился Юрий Дмитриевич хоть и озлобленный, но усмиренный. Больше он супротив племяша длань не поднимал, полков не сбирал и затих у себя в Галиче. И на свадьбу он пускай и не поехал, а сыновей все ж прислал — и старшего своего, Василия Косого [63], и середнего — Димитрия Шемяку [64]. Вот тут-то на пиру и углядел Захарий Кошкин, внучок Федора Кошки, златой пояс на Василии Косом. А приглядевшись, учал ковы строить, чтоб выслужиться пред матерью великого князя. Мыслил он чрез нее и к Василию Васильевичу приблизиться. К тому ж они погодки с ним были. Ей он и поведал, что, дескать, пояс тот, а он и впрямь дорогущий был, с каменьями, поначалу принадлежал Дмитрию Константиновичу, великому князю Нижегородскому. Тот его некогда назначил в подарок своему зятю Димитрию Донскому как приданое за дочку Евдокию. Сватом же был в ту пору тысяцкий Василий Вельяминов, который попутно еще одно выгодное дельце обстряпал, но уже для себя, сговорив сына Микулу за другую дочку князя. Он же вез и подарки будущего тестя в Москву. Вез, вез, да не все довез… Сыну-то его, Микуле, Дмитрий Константинович тоже пояс подарил, хотя и попроще. Вот тысяцкий и соблазнился по дороге, переменив те пояса. Назначенный для Микулы он Димитрию отдал, а великокняжеский сыну оставил.

— Выходит, украл, — уточнил Владимир Иванович.

— Можно и так сказать. — пожал плечами Палецкий. — После уже, когда дочь самого Микулы за Ивана Всеволожского замуж выходила, пояс сызнова хозяина поменял. А потом Всеволожский своего зятя, Андрея Владимировича Радонежского, им наделил. Так он и дошел до Василия Косого. Тот-то как раз на дочке Радонежского женат был. Все это Захарий матери великого князя и выложил. И как ты мыслишь, что сделала эта дурная баба?

— Что?

— Подошла, да сорвала с Василия Юрьича этот пояс, да еще прилюдно в воровстве уличила. Понятное дело — обида смертная. Опосля такого оба брата сразу с пира, да прямиком к отцу укатили жалиться. Вот и все. Был худой мир на Руси, а стала добрая ссора, да такая, что мало никому не показалось. Сам Василий Косой глаз лишился, потом, в отместку за брата, Дмитрий Шемяка Василию Васильевичу [65]их повелел выколоть, а уж сколь простого люда полегло — не сочтешь. Два десятка лет Русь кровью умывалась. И все это из-за сказки, коей Захарий Софью Витовтовну попотчевал.

— Так это что ж — лжа была? — недоумевающе спросил Воротынский.

— А кто его ведает. Тому уж сто лет с лишком, так что поди разберись [66]. Много позже сынок Захария Юрий втайне кое-кому из бояр совсем иное сказывал. Дескать, не отец его это учинил, а боярин и ростовский наместник Петр Константинович Добрынский. Вот только не поверил ему мой дед, да и прочие тоже. Сам подумай, по чину свадебному где тот боярин сидеть должен, а где мать жениха? То-то и оно. Поди попробуй со своего стола до матери великого князя добраться. Мимо пройти — и то не выйдет, а уж говорю с нею завести и вовсе нечего думать.

— Так ведь и Захарий Иваныч тоже из бояр, — вступился за Кошкина Владимир Иванович. — Выходит, и ему такое не с руки?

— Э-э-э, нет, — улыбнулся Дмитрий Федорович. — Ему-то как раз с руки. Он на том пиру не просто боярин был, а родич невесты. Сестричной ему та княжна доводилась, хоть и двухродной [67]. Так что стол у них с Софьей Витовтовной один был. Конечно, у боярина место подале, но дотянуться, ежели желание есть, можно. Опять же Всеволожского оболгать — прямая выгода. Уж очень он в ту пору в силе был. Даже дочку свою пытался за великого князя сосватать. Как раз после той свадьбы он из веры и вышел. Да что это я все о старине да о старине, — вдруг спохватился Палецкий, внимательно посмотрев на Владимира Ивановича и решив, что тот достаточно успокоился и можно начинать говорить с ним о деле. — Ближе взять, так и тут не слава богу. Это я про Елену Васильевну сказываю, коя матерью Иоанновой была. Она ведь тоже умом не блистала. Хотя нет, — тут же поправился он. — Дура дурой, а когда Василий, будучи на смертном одре, подозвал ее к себе, чтобы сказать ей о пострижении после его кончины, так она так орала и вопила якобы от горя, что и слова ему не дала молвить. Да и советников неплохих умела подбирать, хоть и слаба плотью оказалась. Ну, да ладно, с нею дело тоже прошлое, — досадливо отмахнулся он. — Это я к чему все сказываю. Да к тому, что дурная кровь в Иоанне, да к тому же жгучая — наполовину литвин в смеси с татарином, а еще четверть в нем — от его бабки Софьи Фоминичны [68]— и вовсе византийская. А грекам что брата оскопить, что мужа удавить, что сыну глаза выколоть — все едино. Ты что же, и впрямь мыслишь, что Иван Молодой своей смертью помер?

— Опасные ты речи ведешь. Помнится, слыхал я, что Иоанн Васильевич повелел срубить голову твоему деду за то, что он наследника его престола на недоброе подбивал [69], — не боишься его участи? — усмехнулся Воротынский.

— Так ведь потому и веду, что все едино, — скоро помирать доведется, — философски заметил Палецкий. — А ты сам участи отцовской не страшишься? — осведомился он, встав с лавки и подойдя к окну.

— У меня иное, — вздохнул Владимир Иванович. — А все ж не пойму я тебя. О какой такой замене ты речь ведешь, да к тому ж чтоб она незамеченной осталось? Нешто такое возможно? Ты мыслишь, что престол надобно вручить его брату Юрию?

— Боюсь, еще хуже получится, — заметил Дмитрий Федорович.

— Тогда кому? Владимиру Андреевичу Старицкому?

— И это не выход, — вновь отверг предположение Воротынского Палецкий. — Сказываю же, чтоб замены этой никто вовсе не заметил.

Последними словами он окончательно загнал хозяина терема в тупик.

— Тогда… кто? — недоумевающе уставился на своего гостя Владимир Иванович.

— Кто? — многозначительно протянул Дмитрий Федорович, стоя у оконца. — А вон там у тебя по двору кто ходит? — полюбопытствовал он, кивая куда-то вниз.

Воротынский подошел к окну, присмотрелся и… ахнул.

— Так это же Треть… — и, не договорив, изумленно уставился на Палецкого.

Глава 4

Холоп, но… князь

Тот вздохнул и молча прошел опять к столу. Налив себе в старинный серебряный кубок меду, он неспешно сделал пару небольших глотков, столь же неторопливо поставил его обратно и заметил:

— А славный у тебя медок готовят. Не могу понять — вишневый лист чую, а еще что закладывают — не разберу. Поделись тайной.

— Погоди ты с пустячным. Начал, так досказывай, — обрел наконец дар речи Владимир Иванович.

— Я его ведь случайно увидел, — все так же неторопливо про должил Палецкий. — Да и у тебя в Калиновке не остановился бы, если б лошадь не захромала, но тут, — он постучал себя по лбу, — ума хватило, дабы уразуметь, что сей отрок не просто так мне близ кузни попался, ибо он — знак свыше. Не иначе как сам господь мне его с небес подал. Мол, узри, раб божий, а уж далее как себе хошь.

— А что за знак-то? — вновь не понял Воротынский. — Ты уж поясни, а то я никак в ум не возьму.

— Так я уже все обсказал, — делано удивился тот. — Неужто в тот раз я просто так тебя о его батюшке выпытывал? Не иначе как сам Василий Иоаннович потрудился, так что выходит — не там, в шатре, а тут, у тебя во дворе, его первенец приютился. Сам он того покамест не знает, но это — дело десятое.