Через вселенную, стр. 7

Ведь что, если я умерла? Как может жить человек, у которого не бьется сердце, не работают легкие? Я точно умерла. И этого я боюсь больше всего: через триста один год, когда меня вытащат из стеклянного гроба и бросят размораживаться, как курицу на кухонном столе, я останусь такой. И проведу вечность в ловушке собственного мертвого тела. Ничего не изменится. Я навечно заперта внутри себя самой.

Мне хочется кричать. Хочется раскрыть запечатанные глаза, проснуться и избавиться от этого тет-а-тет с собой, но я не могу.

Не могу.

6

— Так в чем третья причина разлада? — спрашиваю я, чувствуя, что от повисшей в учебном центре тишины у меня по коже ползут мурашки.

Он разглядывает меня. На мгновение в выцветших глазах мелькает гнев, и я почти жду, что он меня ударит. Но стоит моргнуть, и эта безумная мысль исчезает. Старейшина кладет обе руки на колени и, опираясь на них, с трудом поднимается. Комната и так мала, а когда он стоит, кажется просто крошечной. Он отодвигает стул, и тот со стуком ударяется о стену. Стол разделяет нас, словно пропасть. Блеклый шар Сол-Земли за спиной Старейшины кажется игрушкой, еще более незаметной и незначительной мелочью, чем я.

— Я уже достаточно рассказал, — говорит он, идя к двери. — И у меня еще есть дела. Я хочу, чтобы ты пошел в Регистратеку и кое-что изучил. Посмотрим, удастся ли тебе выяснить, из-за чего на Сол-Земле было столько вражды. Две причины кровавых войн я тебе уже назвал — третью тебе предстоит найти самому. Это несложно, когда держишь историю Сол-Земли перед глазами.

Я чувствую в этом задании вызов. Старейшина проверяет, могу ли я быть лидером, сумею ли следовать по его стопам в будущем. Вообще, он часто в этом сомневается. Тот Старший, что должен был стать командиром до меня, но умер, ему не нравился. Я слышал о нем очень редко, и то только когда Старейшина нас сравнивал. И сравнения всегда бывали нелестными. «Ты такой же тугодум, как тот», — говорил, например, он. Или: «Тот бы подумал точно так же». Почти сразу после переезда на уровень хранителей я научился держать свои мысли при себе и не раскрывать лишний раз рта. Старейшина все еще часто испытывает меня, чтобы убедиться, что я не настолько безнадежен, как тот Старший. Я стараюсь придать себе вид уверенный, решительный — но все впустую, потому что Старейшина не утруждается посмотреть мне в лицо.

Часть меня рвется вернуть Старейшину, начать спорить, напомнить ему об обещании рассказать все, заставить назвать третью причину разлада.

А другая часть, та, что готова весь день провести, зарывшись в пленки с фото- и видеоматериалами о Сол-Земле, хочет уступить ему и отправиться выполнять приказ.

У дальней стены учебного центра — вход в нашу со Старейшиной личную гравитационную трубу. Этой пользуемся только мы двое — она дает прямой доступ на уровень фермеров. Все остальные пользуются той, что соединяет уровень корабельщиков с Городом на нижнем уровне.

Нажимаю кнопку вай-кома за левым ухом.

— Команда? — спрашивает приятный женский голос.

— Разрешить доступ к управлению гравтрубой.

В левом ухе раздается «бип, бип-бип», и вай-ком подключается к системе управления. Подойдя к дальней стене, провожу большим пальцем по панели биометрического сканера, и в полу образуется круглое отверстие. В нем — пустота.

Внутри екает — каждый раз, — когда я ступаю в пустой круг воздуха. Но вай-ком, подключившись к корабельной системе управления гравитацией, поддерживает меня, и я мягко опускаюсь вниз, словно монетка, брошенная в пруд. Пока я скольжу по трубе через уровень корабелыциков, меня окутывает тьма, а сразу после в глаза бьет яркий свет. Моргаю несколько раз: подо мной расстилается уровень фермеров, прозрачные стены гравтрубы немного искажают пространство. У дальней стены возвышается Город, в центре расположились фермы: обширные изумрудные поля, засеянные зерном или полные коров, овец, коз. Отсюда уровень фермеров кажется огромным, целым миром. Две тысячи пятьсот шестьдесят гектаров, которые способны обеспечивать жизнь трем тысячам людей, сверху выглядят бесконечными. Но стоит спуститься туда, в поля или в Город, оказаться плечом к плечу с толпой людей, понять, что от взглядов никуда не спрятаться, и сразу становится страшно тесно.

Труба кончается примерно в семи футах от пола. На секунду я зависаю в воздухе на конце трубы, а потом в ухе раздается «бип, бип-бип» — вай-ком подключается к системе управления гравитацией, и я падаю на небольшую металлическую платформу прямо под трубой. Спрыгиваю с платформы и направляюсь по одной из главных дорог уровня фермеров. Пройдя всего несколько ярдов, оказываюсь у высокого кирпичного здания — это и есть Регистратека, а дальше, за ней, располагается Больница.

Подходя к дверям, я размышляю о том, как изменилась моя жизнь за эти три года. До тринадцати лет я жил на нижнем уровне, переезжая из семьи в семью. С самых ранних лет было понятно, что мне здесь не прижиться. Прежде всего потому, что все вокруг думали только о том, что я — Старший. Они буквально пылинки с меня сдували — наверное, потому, что тот Старший умер так внезапно. Но дело не только в этом… Мы просто слишком разные. Фермеры думают по-другому. Меня всегда удивляло, какими счастливыми, довольными работой на полях и на фермах они выглядят. Казалось, они вообще не чувствуют, как давят стены корабля, как возмутительно медленно течет время. Только на тринадцатом году жизни, после переезда в Больницу, знакомства с Харли, разговоров с Доком и, в конце концов, с переездом на верхний уровень я смог радоваться жизни на «Годспиде». Она даже начала приносить мне удовольствие.

Я не всегда согласен со Старейшиной, и его гонор, которому он дает волю лишь на уровне хранителей, порой пугает меня до чертиков, но я всегда буду обожать его за то, что он забрал меня от этой отупляющей фермерской рутины.

Взлетаю по ступеням к массивным коричневым дверям, выкрашенным под дерево. Регистратека всегда казалась мне чересчур большой, но Старейшина говорит, что почти всем остальным на «Годспиде» она, наоборот, кажется слишком маленькой. Наверное, потому что я всегда хожу туда один, ну, или со Старейшиной. А других водят туда только вместе с остальными ровесниками, еще в детстве, в школьные годы. Я не учился в школе, потому что на корабле нет ни одного человека моего возраста. Меня всему учит Старейшина.

Он наблюдает за тем, как я поднимаюсь по ступеням. Не сам он, конечно — всего лишь портрет, написанный еще до моего рождения, когда Старейшина был примерно в возрасте Дока. Картина очень большая — размером где-то с половину двери — и висит в неглубокой нише у входа.

Однажды портрет снимут отсюда и повесят пылиться где-нибудь в Регистратеке, рядом с портретами остальных Старейшин.

А здесь, сосредоточенно оглядывая свое крошечное царство, будет висеть мой портрет.

Человек с портрета смотрит поверх меня, поверх ступеней Регистратеки, охватывая взглядом поля и, вдалеке, Город — нагромождение устремленных ввысь крашеных металлических ящиков, в которых живет большинство фермеров и корабельщиков. Художник придал глазам Старейшины выражение такой доброты, какой я никогда не замечал на его морщинистом лице, а губам — мягкий изгиб, веселый, даже лукавый. Или нет. По-моему, я слишком много вижу в этой картине. Этот Старейшина — не тот человек, которого я знаю. На этого я бы смотрел и равнялся как на командира. Не такого командира, чья власть — в страхе, а такого, кто слушает своих людей, интересуется их мнением, дает им развернуться. У нас обоих тонкий нос, высокие скулы, смуглая кожа, но в глазах этого Старейшины читается властность, в наклоне подбородка — решительность, в осанке — сила. Мне всего этого еще не хватает, а настоящий Старейшина развил и усовершенствовал эти качества, как охотник оттачивает лезвие ножа

Оборачиваюсь, чтобы проследить за взглядом Старейшины, но мне точно не удастся увидеть «Годспид» так, как видит он. Нарисованный Старейшина счастлив править — это счастье излучает даже масляная краска. Я прямо вижу, как писали эту картину. Поспорить готов: Старейшина стоял прямо здесь, где я сейчас стою, и глядел поверх ступеней. Художник стоял на газоне — естественно, смотря на Старейшину снизу вверх — и покрывал холст мощными, широкими мазками. Глядя на «Годспид», как я гляжу сейчас, Старейшина видел все то же, что вижу я: этаж корабля, сконструированный по схеме округа в Америке, на Сол-Земле, но в миниатюре, заключенный в пузыре корабельных стен. С одной стороны громоздится Город, опутанный ровной сеткой прямых, аккуратных улиц, каждый квартал которого заполнен железными трейлерами, в которых живут и работают люди. В одном квартале — ткачи (в том числе родители моего друга Харли), в другом — красильщики, в третьем — прядильщики, в четвертом — портные. Три квартала отведены под пищевую промышленность: там люди, которые консервируют, сушат и замораживайют продукты. Два квартала — для мясников В четырех кварталах живут ученые и механики, работающие уровнем выше. Люди в каждой семье поколение за поколением рождаются, растут и до самой смерти трудятся в одном и том же квартале, в одном и том же Городе, на одном и; том же корабле.