Ларец Самозванца (СИ), стр. 44
— Ну, что, Клим! — мрачно улыбнулся пан Роман. — Ты предложил, ты и делай! Дюжину, как решили!
Клим на миг заколебался, но потом со вздохом взял и рук пана Романа протянутый им ремень. Добрый ремень, сыромятный… Таким самое то пороть… седмицу не заживёт!
Марек рванулся, но вырваться из рук палачей ему было не суждено. Каши мало ел! Его силой принудили лечь на траву, и звонко взвизгнувший ремень первый раз вспорол худой зад…
Марек не издал ни звука, за все двенадцать ударов — ни разу. Вжавшись лицом в мокрую от слёз и крови из закушенной губы траву, он лишь вздрагивал всем телом, когда ремень ровно и аккуратно ложился на задницу, каждый раз оставляя остро болевший рубец. Клим не щадил, но и не мучил чрезмерно — бил ровно, в одну силу, не собираясь пропарывать кожу до костей и не намереваясь оставлять розовые, быстро заживающие полоски. Нет, все двенадцать шрамов заживут нескоро, а помнить о них Марек будет каждый день своей долгой, как он надеялся, жизни. Хотя бы потому, что сами рубцы до конца так и не сойдут.
Внезапно, удары прекратились, захват исчез.
— Всё, Марек! — коротко сказал Андрей и в голосе его отрок услышал нотку сочувствия. — Вставай!
Марек попытался встать, но спину пронзила острая боль и он, охнув, осел обратно на траву.
— Ты не перестарался ли, Клим? — раздался где-то рядом тревожный голос пана Романа.
— Нет… — возразил палач. — В самый раз!
Марек хотел ещё раз подняться, но его уже насильно уложили, и осторожные руки лекаря наложили на шрамы какую-то щипучую, но быстро снявшую боль мазь. После этого возможно стало и подняться… Лучше бы он умер! В довершение позора, пан Роман запретил ему на полста шагов приближаться к возку, где ехала Зарина… а теперь и раненный Яцек. На лице раненного, который уже пришёл в себя, блуждала блаженная улыбка, а когда он бросил взгляд на Марека, то и неприкрытое торжество. Хотя он подтвердил, что поединок был честным, Марека это от бед не избавило. В этот миг он остро пожалел, что не убил Яцека…
3
Марек страдал. Нет, не телесная боль терзала его. Зад болел, а после трёхчасовой скачки даже горел, словно в огне — не помогала мазь шведская. Болела, пылала яростью и болью душа. Ему было запрещено подходить и подъезжать к Зарине ближе, чем на полсотни шагов, но, имея острое зрение, Марек без труда видел, как ласково, слишком ласково, чтобы это казалось случайность, Зарина ухаживает за раненым соперником. На него же, на готового в лепёшку ради неё разбиться Марека, она даже не глядела. А если глядела, взгляд её способен был заморозить даже такого горячего молодца, каким был Марек…
Яцек же блаженствовал… Не такой остроумный, не такой быстрый на язык, даже туповатый, сейчас он был совершенно в своей роли. Роли молчаливого, донельзя несчастного, слабого и беспомощного раненного, за которым нужно постоянно ухаживать, которому очень неудобно и стыдно пользоваться помощью прекрасной женщины… Но который вынужден был это делать. Пить травяной отвар из нежных, но сильных рук Зарины, любуясь украдкой её округлой грудью, обтянутой рубахой, её нежным овалом лица, аккуратными ушками, родинкой на скуле… Но ещё больше радости, истинное блаженство, Яцек испытывал, видя страдания соперника. Он не был в обиде на Марека, ведь тот ударил, только когда сам оказался на грани гибели, он даже постарался обелить его в глазах пана Романа и казаков… но уж чего он совершенно не собирался делать, так это допускать, чтобы Марек вновь оказался подле Зарины. Пусть та всю дорогу подчёркивала своё презрение к юному оруженосцу, заставляла его выполнять самые дурацкие и невыполнимые поручения… Он, Яцек, не верил в это презрение ни на грош. А иначе, почему сейчас Зарина так ненавидит Марека, что даже запретила упоминать его имя вслух?!
Однажды, в середине дня, Марек не выдержал и развернул коня. Он, наверное, хотел проехать, якобы по делу, неподалеку от Зарины. Может быть, даже вознамерился перекинуться с ней или с ним, с Яцеком, парой-тройкой слов… Когда до возка оставалось меньше двух дюжин конских шагов, он вдруг резко осадил коня, так что тот осел на круп. С лица Марека схлынула вся краска…
— Я думаю, Мариус, тебе лучше будет проехаться вперёд! — хлестнул его жёсткий голос пана Романа. — И не думай возвращаться раньше, чем придёт время остановиться, или ты увидишь что-то действительно интересное!
Резко развернув коня, Марек пришпорил его и вмиг скрылся из виду.
— Зря ты так, Роман! — донёсся до Яцека голос госпожи Зарины, Татьяны. — Мальчик сильно избит, он держится в седле только на гордости, которую, не иначе, перенял у тебя… К тому же, он не может повернуть шеей… она вся чёрная, в синяках!
— Вот как? — удивлённо переспросил пан Роман. — С чего бы… Ах, вот как было дело! Значит, Яцек чуть не придушил его! Ну, тихоня!
— Это значит, пан Роман, что Марек защищал свою жизнь, когда ударил ножом! — заметил кто-то из казаков. — Яцек вдвое его сильнее и куда тяжелее!
— Нечего было свару затевать! — раздражённо возразил пан Роман. — Ладно, ладно… Когда он вернётся, я отпущу его грехи… Как и положено господину и наставнику! Только вот не надо устраивать сцен всепрощения! Марек слишком распоясался — то правда. В следующий раз на месте Яцека может оказаться кто-то ещё… Да любой из вас, кто излишне ласково посмотрит на приглянувшуюся Мариусу женщину… Кстати, это возвращает меня к другому вопросу… Зарина!!!
— Ты полежи здесь, я сейчас! — мягко сказала Зарина и ушла. По тону её было не понять, слышала ли она весь тот разговор так подробно, как слышал его сам Яцек… Юноша застонал, как от резкой боли. Боже! Как бы он хотел, чтобы вчерашняя ночь испарилась, чтобы её не было вовсе! Да, начал Марек. Но первый удар, положивший начало всему, нанёс он. Он, Яцек-тихоня, Яцек-увалень, Яцек-телок! И душил своего лучшего друга тоже он — Яцек! Марек же, пока не стало слишком поздно, ущерба ему, кроме синяков, да разбитого носа, не нанёс. Хотя он куда лучше дерётся саблей, и мог бы искрошить приятеля ещё в первые минуты…
Яцек вновь застонал, откинувшись на набитую свежей травой подушку… и тут же мягкие, нежные руки обхватили ему виски, лёгкое дуновение дыхание заставило застонать уже в сладкой неге.
— Рана болит? — заботливо спросила Зарина. — Потерпи, мальчик мой! Сейчас всё пройдёт!
— Я не мальчик! — резко сев и на миг стиснув зубы, пережидая острую боль в боку, возразил Яцек. — И стонал я не от боли! Вернее, не от боли в ране… Марек… Он ведь не хотел меня убивать! Он меня дважды пощадил! Он ударил меня, только когда я начал его душить! Понимаешь? Душить! Я виноват… А наказали его!
— Мальчик… — тихо, с нежностью сказала Зарина, словно ей самой было не восемнадцать, а все тридцать-сорок лет и она была не дворовой девкой, а умудрённой опытом матерью.
— Я — не мальчик! — вспылил Яцек. — Я — мужчина и воин!
— Ты — мальчик! — ласково, с укором, сказала Зарина. — Мужчина, уж прости, не стал бы страдать, сумев вывести из игры соперника. Мужчина постарался бы сделать так, чтобы он вообще не смог повторить свои попытки… А ты пытаешься его обелить! Вот только… С чего вы соперниками-то стали? Неужели правда, то, что говорят — из-за МЕНЯ?
Яцек, побурев от смущения, спрятав глаза, молча кивнул.
— Вот оно как… — прошептала удивлённая Зарина, когда молчание, наступившее после этого признания, слишком уж затянулось. — Но я ведь не давала вам повода! Ни тебе, ни Мареку! Я, наоборот, всегда отвергала ваши ухаживания! С чего вы взяли, что можете… С чего?!
Что мог сказать Яцек? Ведь и впрямь — не давала. И правда, всегда отвергала, а настойчивого Марека третировала.
— Мы — мужчины, сами выбираем себе возлюбленных! — очень красиво сказал Яцек. — И сами решаем, достойны ли они, чтобы мы проливали за них свою кровь…
— Так… — Зарина вздохнула. — Так вот запомни… мужчина! Запомни, и скажи другому… мужчине! ВЫ ОБА мне не нужны! ОБА! Я люблю другого… настоящего мужчину! А вы… Вы даже не подходите ко мне! близко! Видеть вас не хочу!