Историк, стр. 128

— Бессмыслицу, — равнодушно ответил тот. — Никогда не слышал ничего подобного. Смесь молитвы — какие-то суеверия из их литургии — и рассуждений о софийских трамвайных маршрутах.

— Вы можете задать ему вопрос? Скажите, что мы историки, как и он, и хотим узнать, появлялась ли здесь в пятнадцатом веке группа валашских монахов на пути из Константинополя, со священной реликвией.

Ранов пожал плечами, но заговорил, и брат Ангел разразился в ответ отрывистыми звуками, резко мотая головой. Я не понимал, значит ли это «да» или «нет».

— Опять бессмыслица, — заметил Ранов. — Но теперь это что-то о вторжении турок в Константинополь, так что он хотя бы понял вопрос.

Глаза старика вдруг прояснились, словно хрусталики их впервые за это время сфокусировались на нас. В сумятице издаваемых им звуков — какого языка? — я отчетливо различил имя — Атанас Ангелов.

— Ангелов? — вскричал я, обращаясь прямо к старцу-монаху. — Вы знали Атанаса Ангелова? Вы помните, как работали с ним?

Ранов внимательно вслушивался в ответ.

— По-прежнему мало смысла, но попробую передать. Слушайте внимательно. — Он начал переводить, быстро и бесстрастно. При всей неприязни к нему я не мог не восхититься искусством этого человека. — Я работал с Атанасом Ангеловым. Прошли годы или века. Он был сумасшедший. Выключите свет наверху — у меня болят ноги. Он хотел знать о прошлом все, но прошлое не хочет, чтобы его познали. Он говорит: нет, нет, нет. Он бросается и ранит вас. Я хотел поехать одиннадцатым, но он больше к нам не ходит. И все равно товарищ Димитров сократил нам ассигнования на благо народа. Добрый народ.

Ранов перевел дыхание и наверняка что-то пропустил, потому что брат Ангел говорил не переставая. Тело старика оставалось неподвижным в кресле, но голова моталась из стороны в сторону, а лицо передергивала судорога.

— Ангелов нашел опасное место, место, что звалось Светы Георгий. Он слушал песни. Там они погребли святого и плясали на его могиле. Могу предложить вам кофе, но только ячменного, настоящая грязь, ячмень и грязь. Даже хлеба нет.

Элен пыталась удержать меня, но я упал на колени перед старым монахом и сжал его руки. Они были вялыми, как дохлые рыбины, белые и пухлые, с желтыми, устрашающе длинными ногтями.

— Где Светы Георгий? — умолял я.

Еще минута, и я бы расплакался, при Элен, при Ранове, при этих двух иссохших созданиях, запертых в тюрьме лазарета.

Ранов наклонился, ловя блуждающий взгляд монаха.

— Где Светы Георгий? — Но брат Ангел уже ушел вслед за своим взглядом в дальний мир.

— Ангелов поехал в Афон, видел типикон, он ушел в горы и нашел страшное место. К нему домой добираться одиннадцатым номером. Он сказал, приезжай скорей, я что-то нашел. Еду туда покопаться в прошлом. Я бы угостил тебя кофе, но это одна грязь. О, о, он был мертвый в своей комнате, а потом в морге не оказалось тела.

Брат Ангел улыбнулся, и я попятился от этой улыбки. У него было всего два зуба, и десны оказались рваными. Дыхание, вырывавшееся из этого рта, убило бы самого дьявола. Он вдруг запел высоким дрожащим голосом:

Дракон пришел в нашу долину.

Он сжег посевы и забрал наших девушек.

Он спугнул турок, защитил наши села.

Его дыхание иссушает реки,

И он переходит их.

Ранов закончил переводить, и тогда с воодушевлением заговорил брат Иван, библиотекарь. Он по-прежнему прятал ладони в рукавах, но лицо его осветилось интересом.

— Что он говорит? — взмолился я. Ранов покачал головой:

— Говорит, что уже слышал эту песню. От деревенской старухи, бабы Янки. Она главная певица в деревне Димово, на пересохшей в давние времена реке. У них отмечают несколько праздничных дней, когда поют старинные песни, и она старшина певцов. Через два дня праздник святого Петко, и вы можете съездить послушать ее.

— Опять народные песни! — застонал я. — Пожалуйста, спросите мистера Пондева — то есть брата Ангела, — понимает ли он, что это значит.

Ранов терпеливо перевел мой вопрос, но брат Ангел сидел, гримасничая, подергиваясь, и молчал. Через минуту я не выдержал наступившей тишины.

— Спросите его, что ему известно про Влада Дракулу! — выкрикнул я. — Влад Цепеш? Он здесь похоронен? Он слышал это имя? Дракула?

Элен вцепилась мне в плечо, но я был вне себя. Библиотекарь таращил на меня глаза, но он, кажется, не был встревожен, Ранов же бросил на меня взгляд, который я назвал бы жалостливым, если бы способен был об этом думать.

Но действие моих слов на Пондева оказалось ужасно. Он побелел, и глаза его закатились под лоб, открыв голубоватые белки. Брат Иван рванулся вперед и подхватил сползавшего с кресла старика. Они с Рановым вдвоем перенесли его на койку. Он лежал обмякшей тушей, распухшие белые ступни торчали из-под одеяла, руки бессильно свешивались. Уложив больного, библиотекарь набрал под краном воды и брызнул ему в лицо. Я, обомлев, застыл на месте. Я не думал причинить несчастному такую боль и боялся, что убил единственного человека, который что-то знал. Спустя бесконечно долгое мгновенье брат Ангел шевельнулся и открыл глаза, но теперь в них стоял бессмысленный ужас: это были глаза загнанного в угол животного, и они метались по комнате, не находя нас. Библиотекарь похлопал его по груди и постарался уложить поудобнее, но старик, дрожа, отталкивал его руки.

— Давайте оставим его, — рассудительно предложил Ранов. — Он не умрет — по крайней мере не от этого.

Следом за братом Иваном мы вышли из комнаты, молчаливые и смущенные. — Простите, — заговорил я, оказавшись на светлом дворе.

Элен обернулась к Ранову:

— Вы не спросите библиотекаря, что он знает об этой песне и о долине, где ее записали?

После короткой беседы с Рановым библиотекарь обратил взгляд на нас.

— Он говорит, что песня записана в Красна Поляна, в долине по ту сторону этих гор, на северо-востоке. Если вы согласны задержаться, можете поехать с ним на празднование дня святого, а старая певица должна что-то знать — по крайней мере скажет, от кого выучила песню.

— Ты думаешь, стоит? — шепнул я Элен. Она задумчиво смотрела на меня.

— Не знаю, но ничего другого не остается. В песне упоминается дракон — придется отыскать ее источник. А пока можно тщательно осмотреть Бачково и поработать в библиотеке, если библиотекарь согласится помочь.

Я устало опустился на каменную скамью под галереей.

— Хорошо».

ГЛАВА 68

«Сентябрь 1962 г.

Любимая моя доченька!

Черт побери этот английский! Но стоит мне попытаться написать тебе несколько строк по-венгерски, я чувствую, что ты не слушаешь. Ты растешь на английском. Твой отец, поверивший, что я умерла, говорит с тобой по-английски, вскидывая тебя на плечи. Он говорит с тобой по-английски, надевая тебе туфельки — ты уже не первый год носишь настоящие туфельки, — и по-английски, когда берет тебя на руки на прогулке в парке. И если я говорю с тобой не по-английски, я чувствую, что ты меня не слышишь. Первые два года я тебе совсем не писала, чувствуя, что ты не слушаешь никакого языка. Я знаю, твой отец считает меня мертвой, потому что он не пытается найти меня. А если бы попытался, то не сумел бы. Но он не слышит меня ни на каком языке.

Твоя любящая мама Элен».

«Май 1963 г.

Любимая моя доченька!

Не знаю уж, сколько раз я безмолвно рассказывала тебе, как счастливы были мы с тобой первые несколько месяцев. Глядя, как ты просыпаешься после младенческого сна, как первой начинает шевелиться ручка, когда вся ты еще спишь, потом вздрагивают темные реснички, и вот ты уже потягиваешься и улыбаешься, я забывала обо всем на свете. Потом что-то случилось. Это была не внешняя угроза, ничто не угрожало тебе. Что-то изменилось во мне. Я снова и снова осматривала твое совершенное тельце в поисках отметин. Но отметина была во мне, еще до той раны на шее, и она не заживала. Я стала бояться коснуться тебя, мой совершенный ангел.