Русский купидон, стр. 3

— Не знаю. Приехал посмотреть на дом. Если надо будет что-то подремонтировать…

Эдик вскинул широченные ладони, замотал кудрявой башкой.

— Ты не боись, в этом отношении у нас все чики-пуки. По пустым домам не лазят, черные маклеры не ходят, все путем. Только вот с мебелью… Боюсь, вывезла все мадам-то… Ну, короче…

— Я понял, Эдик.

Макс умел так говорить. Очень дружелюбно — и очень окончательно. Эдик среагировал так, как сотни больших парней до него: смутился и потупил глазки. Макс внутренне обругал себя. В конце концов, Эдик не виноват, что Максу Сухомлинову не хочется поминать добрым словом никого из членов своей семьи. Он откашлялся и чуть изменил интонацию.

— Слышь, брат, а скажи-ка ты мне лучше, не продается ли у вас… у нас в Кулебякине земля по соседству с моим участком? Хорошо иметь домик в деревне…

Эдик просиял.

— Дык! Аккурат сзади, Крупченковская фазенда! Старик-то в доме престарелых, а дочкам неохота в огороде копаться. Думаю, даже и цену не заломят.

— Это получается, в длину… Лучше бы вширь.

Эдик улыбнулся еще солнечнее.

— Ты прям весь в папашу, Максимка. Не злопамятный, просто злой и память хорошая. Но тут выйдет облом. Аленка уезжать не собирается. Она приподнялась, домик отремонтировала. Молодец, кстати, девка.

Воспоминания неожиданно хлынули таким бурным потоком, что Максим аж заерзал на сиденье. Аленка… Ленка. Лена Синельникова. Дочь тогдашнего, двадцатилетней давности, главы поселкового совета.

Есть виги и тори, есть Война Алой и Белой розы, есть Север и Юг, Запад и Восток, и вместе им не сойтись… Есть наши и не наши, есть Мальчиш-Кибальчиш и злые буржуины. Вся история человечества так или иначе крутится вокруг противостояния одного — другому. В поселке Кулебякино Йорков и Ланкастеров изображали Сухомлиновы и Синельниковы.

Началось, как водится, из-за ерунды. Впрочем, масса войн начиналась из-за ерунды, так что это не показатель. Просто еще при советской власти, когда Сухомлинов-старший получил земельный участок по линии Госстроя, все замеры ему сделали свои мужики, из управления. По замерам, соответственно, были поставлены столбы, а через пару дней — и забор. Хороший забор, кованый. Богатый. Секции были тяжелые, и при установке рабочие маленечко повредили кусты смородины, заботливо лелеемые супругой председателя поселкового совета Синельникова, Катериной Михайловной.

Буквально на следующий день онемевший от ярости Сухомлинов, вызванный из города доброжелателями, наблюдал, как посмеивающиеся поселковые работяги аккуратно передвигают его родимый забор на новое место. Синельников определенным административным ресурсом обладал, и потому работа шла споро, благодаря наличию автокрана.

Выйдя из ступора, Сухомлинов помчался к председателю и битых четверть часа применял на нем тактику Госстроя: наливался багрянцем и дико орал. Синельников же придерживался тактики холодного презрения. Молчал, улыбался, жмурился и кивал. Потом выложил перед выдохшимся Сухомлиновым кадастровые планы…

Тяжба затянулась на долгие годы. За Сухомлиновым стояла Москва, за Синельниковым формальная правота. Вдаваться в тонкости процесса мы не будем, отметим лишь то, что Макс Сухомлинов и чуть позже — Ленка Синельникова выросли в твердом убеждении насчет друг друга, что он/она гад/змея. Таким образом, реплика Эдика о злопамятстве становилась вполне понятной: окончательной победой могла бы считаться покупка Максимом Сухомлиновым у Елены Синельниковой земельного участка с последующим демонстративным сносом родового гнезда Синельниковых и построением на месте оного, скажем, бани или сортира системы «очко».

Возможно, такой поступок не все бы одобрили, но практически все поняли бы. Потому что никто не знал одного обстоятельства, касавшегося взаимоотношений Макса и Ленки.

Он заехал посмотреть на участок Крупченковых просто так, от нечего делать. Как это прекрасно — никуда не спешить!

Дом успел покоситься, сад разросся до состояния джунглей, но именно это Максу и понравилось больше всего. Развалюху он снесет, а сад оставит, как есть.

Между прочим, именно здесь пролегала потайная тропа к тому самому пруду… Кстати, неплохо было бы искупнуться. Наверняка там ничего не изменилось, вода ведь проточная.

Макс сходил к машине, вытащил из багажника сумку-холодильник с баночным пивом и уверенным шагом направился по заросшей, но все еще различимой тропе во тьму.

Разумеется, пруд никуда не делся. Маленький, но удивительно чистый, с песчаным мягким дном, он мирно покоился под надежной защитой ветвей, отражая на гладкой поверхности яркие звезды. Макс тихонько рассмеялся и повалился в траву, все еще теплую после удушающего дневного зноя.

Именно здесь, на берегу этого пруда, Йорки-Сухомлиновы и Ланкастеры-Синельниковы едва не превратились в Монтекки и Капулетти. При воспоминании о ТОЙ ночи у Макса внезапно встали дыбом волоски на загривке, и он нервно передернул плечами, ощутив странное и резкое возбуждение. Как и тогда…

2

В то лето он еще раз приезжал в Кулебякино — сказать отцу, что в МГУ поступил, только на другой факультет. Разговор вышел не просто тяжелый, а очень тяжелый. Проще говоря, отец орал, а Макс все пытался объяснить, настоять на своем, просто докричаться, черт возьми! Закончилось все тем, что Макс сбежал. Прихватил со стола в кухне початую бутылку красного сухого вина и удрал в ночную мглу.

Ярость и обида душили его, вино было терпким и невкусным, но еще горше были злые мальчишечьи слезы, подкатывавшие к горлу и туманившие взгляд. Макс проломился сквозь кусты раненым зверем, уселся на берегу маленького пруда и принялся честно давиться вином.

На восьмом глотке к нему пришла галлюцинация в облике Ленки Синельниковой.

Нет, она хорошая была девчонка, чего там говорить. Аккуратненькая, скромная, больше тихоня, чем заводила, но не зануда и не ябеда. Королевой красоты ей не стать, но вообще-то все при ней — и ножки, и грудь, и тонкая, чистая кожа. Волосы у нее были русые, слегка вьющиеся, и носила их Ленка всегда в хвосте. Правда, Макс только в ту ночь разглядел, что хвост толстенный, резинка натянута до предела, и ежели эти русые волосы распустить по плечам…

В первый момент он растерялся и обозлился, а Ленка — смутилась и немножко испугалась. Все-таки родовая вражда — это вам не ссора из-за промокашки. Но потом Макс немедленно начал язвить и шипеть, что, мол, теперь, Леночка, можешь пойти и наябедничать, что я сижу в чужом саду и хлещу винище прямо из горла…

И тогда бледные щеки Ленки Синельниковой вспыхнули, глаза заблестели, и она порывисто шагнула к Максу, доверчиво схватила его за руку и торопливо заговорила. О том, что уходить никуда не надо, и уезжать навсегда тоже не надо, и что она никому не расскажет про него, и вообще! Потом они разожгли костер, чтобы комары не доставали, и тогда эта самая резинка на Ленкином хвосте лопнула, и волосы-таки рассыпались по плечам…

Легкий шорох и треск сучьев вывел Макса из нирваны воспоминаний, и он абсолютно по-мальчишечьи стремительно распластался на земле, полностью утонув в некошеной траве. Это был просто импульс — чего бояться двухметровому мужику тридцати шести лет, пусть даже и с пивом, пусть даже и в чужом саду?

Он бесшумно перекатился на живот и осторожно раздвинул метелки осота. На противоположный берег пруда вышла женщина.

Молодая, невысокая, стройненькая, хотя и не худышка. Светлые волосы до плеч, легкий сарафан развевается на ночном сквозняке. Женщина постояла на берегу, потом подошла к самой воде, тронула босой ногой воду и тихо засмеялась. Щиколотка у нее была тонкая, изящная, как у балерины.

А потом светловолосая женщина одним быстрым движением сняла сарафан и осталась на залитом луной песке, обнаженная.

Макс никогда не страдал любовью к подглядыванию. Он отвернулся бы. Если бы мог.