Король-крестоносец, стр. 53

– Как ты думаешь, – доверительно спросила она Амальрика, – он справляется с королевством?

– Слава Богу, хоть перед отъездом вы задали, матушка, первый разумный вопрос! А то, чуть я заведу речь об этом, так вы сразу: «Завистник! Завистник!» Это я-то завистник? Я ведь его сюда и вызвал! Но, по правде говоря, я думал, он умнее… С королевством он не справляется. Никто тут его и в грош не ставит. Всяк из него норовит веревки вить – и жена, и великие магистры, и бароны… Да вы, верно, и сами об этом догадались!

– Боже мой! – застонала госпожа Бенигна. – Он ангел, а люди такие подлые…

Ангел как раз подъезжал верхом. После торжественных проводов матери во дворце Вит хотел еще обнять ее перед дорогой. Он спешился и приник к ее груди с таким жаром, словно с ее отъездом рвались все нити, связывающие его с домом.

Госпожа Бенигна тревожно прижала его к себе.

– Амальрик мне только что говорил, – не скрыла она беспокойства, – что тебе тут нелегко… Будто бы люди тебя не боятся…

Вит печально улыбнулся.

– Бога они не боятся, так что для них я – жалкий червь!

Желая отвлечься от невеселых мыслей, он подошел к возам.

– Не надобно ли вам еще чего, матушка? Одежды, посуды – а может, ковров?

Вдруг он хлопнул себя ладонью по лбу.

– Господи! А где же мои трофеи, добытые под Монжисаром, которые я укладывал, собираясь домой?

Никто не знал. Вспомнили, что тюки эти долго валялись под ногами, пока кто-то их не убрал. Кто? Куда? На этом следы обрывались.

– Жаль, – вздохнул Вит. – Тут у вас, матушка, правда, добра и так хватает – но то было мое, добытое, а не из жениной милости! Я для вас собирал, для вас и для…

Вит не договорил. За все время он так и не решился спросить у матери о Люции, а сама госпожа Бенигна о ней не вспоминала. Да что спрашивать! Это ничего не изменит. Бедная матушка… Она бы могла называть Люцию «дитя мое» – а не «государыня невестка»…

Виту живо представились чудесные стеклянные флаконы, которые он так тщательно заворачивал, думая порадовать невесту. Куда-то их забросили, наверняка и разбили… Напрасно теперь искать их, пытаться склеить – скрытая в них некогда радуга не вернется!

Глава 17

FINIS HIEROSOLIMAE [23]

Как говорил эмир Ибн аль-Имад, его султан Салах-ад-Дин, сын Айюба, не брался за меч без крайней нужды. Но в Иерусалимском королевстве заблуждались, объясняя подобную сдержанность страхом полководца, который должен был на всю жизнь запомнить свое поражение под Монжисаром.

Великий завоеватель был не только воин, но и мудрец. Саладин знал, что он – могущественнейший восточный владыка и что потомки будут называть его имя в одном ряду с именами царя Соломона и Гаруна аль-Рашида.

Соломон, Гарун аль-Рашид, Салах-ад-Дин… Величие, мудрость, сила!

Но хотя Саладин и осознавал свое могущество, он не упивался им и никогда не забывал о неотвратимой своей кончине. Саладин не сомневался, что славный сын Айюба умрет точно так же, как любой из его подданных. Да, он прожил яркую жизнь, однако это не значит, что его ожидает бессмертие…

И что же тогда станется с его страной? Страной, протянувшейся от Тигра и Евфрата до самого Нила, объявшей Моссул, Алеппо, Дамаск, Багдад, Каир? Сохранится ли она такой же, какой была в годы его мудрого, осмотрительного правления?

Нет, наверняка нет… Сыновья, братья и племянники Саладина кинутся на нее, как жадные вороны на падаль, и никто не захочет уступить своей доли. Впрочем, среди них все равно не найдется ни одного достойного мужа, который сумел бы подчинить своей воле остальных.

И, беспомощный перед прозреваемым им неизбежным будущим, Саладин не раз задавался вопросом – стоило ли идти на такие жертвы ради объединения, слияния в одно целое крохотных государств, если вся эта огромная держава распадется на кусочки, едва лишь смертный сон смежит его веки?

Подобные мысли мало располагали к новым завоеваниям, и оттого Повелитель Правоверных медлил с ударом по франкам.

Он никогда не скрывал ни от себя, ни от других, что не испытывает ненависти к вере своих врагов. Скорее она вызывала у него острое любопытство. Недаром же растил и воспитывал его эмир аль-Бара, сын христианки, всю свою жизнь тянувшийся к христианам – и подло, предательски убитый христианским рыцарем.

Эмир аль-Бара накрепко внушил сыну Айюба, что вера гяуров – особая вера, которая зиждется на близости к Богу, на том, что человек всегда может полными горстями черпать из чистого источника Господней любви. «Вот почему, – говаривал эмир, – христиане лучше и сильнее многих. Ведь им дозволено общаться с их Богом в любое время, когда в этом есть нужда!»

Саладин часто размышлял над этими словами своего наставника, то соглашаясь, то гневно отвергая их.

Жизнь Балдуина IV, ученого Вильгельма, архиепископа Тирского, или старого коннетабля Онуфрия де Торона как будто подтверждали правоту убеждений эмира аль-Бара. Однако таких примеров было мало, очень мало… В подавляющем же большинстве франки вызывали у него отвращение – такими они были вздорными, мелочными, жадными, жестокими, кичливыми… Непохоже было, чтобы, беседуя со своим Богом, они проникались хотя бы крохотной частицей Его святости!

Раздираемый этими сомнениями, султан и теперь колебался, никак не решаясь нанести франкам окончательный удар. Смятение мудреца, тщащегося постичь чужого Бога, брало верх над нетерпением военачальника.

Уверенный в своей силе, равнодушный к мелким уколам, какими были для него непрекращающиеся набеги вероломных баронов, он медлил у границ Иерусалимского королевства, в Дамаске, словно могучий золотогривый лев, который греется на солнце и не бросается на свою добычу, продлевая ей жизнь еще на несколько часов.

С бесстрастным лицом выслушивал султан последние новости иерусалимского двора, которые доставляли ему вездесущие армяне. Вести эти не содержали в себе ничего особо занимательного.

Король с королевой блистают красотой – и это, пожалуй, все, что можно о них сказать. Королева только и думает, что о нарядах да о празднествах, а король не выходит из воли великого магистра тамплиеров. Тот вертит юным Лузиньяном, как хочет, и Жерар де Ридефор стал ныне едва ли не первым лицом в государстве.

– Беда от него королевству! – говорил Саладин, наслышанный о неблаговидных делах великого магистра.

Возмутительные известия сообщали также о жизни отцов церкви, о самом патриархе… Старики-епископы, как и старые рыцари, поумирали, новое же поколение совсем не походило на своих достойных родителей. Молодые люди не знали, что такое долг и чувство ответственности, и хотели лишь одного: повеселее и полегче прожить на белом свете.

– Клянусь Аллахом, это королевство развалится само по себе! – решил в конце концов султан.

Так он, должно быть, и продолжал бы наблюдать за происходящим в Иерусалиме со стороны, если бы не очередная, неслыханно наглая выходка неукротимого Ренальда Шатильонского.

Владетель Кир-Моава вновь вторгся с вооруженным отрядом на земли Саладина и захватил богатый караван, направлявшийся в Мекку. Среди паломников находилась родная сестра султана. Ее, как и всех остальных, привязали к длинной веревке, и вереницу пленников погнали в Кир-Моав; несчастная была так напугана, что умерла прямо на дороге.

Узнав об этом, поднялся в справедливом гневе весь род Айюбов. Мужчины явились к Повелителю Правоверных, требуя отомстить и покарать виновного. Салах-ад-Дин отправил в Иерусалим новое посольство, добиваясь, чтобы король удалил обидчика от границы. Однако послы опять вернулись ни с чем…

– Клянусь Аллахом! – воскликнул тогда султан. – Поистине потомки будут называть меня не иначе как Салах-ад-Дин Терпеливый! Но тетива моего терпения лопнула. Довольно унижений! Да протрубят боевые трубы: смерть франкам! И да будет таков наш клич в этой войне!

– Смерть франкам! – радостно подхватили его родичи. – Смерть франкам! Пусть стервятники разнесут по пустыне их кости! Пусть исчезнет их след на этой земле!