Господин военлёт, стр. 66
Выравниваю аппарат, оглядываюсь. Сердце замирает: Ольги нет! Она в своей кабине, я чувствую это по центровке, но не видна. Ранена? Или? Господи Иисусе Христе, сыне Божий, только не это! Я тебя прошу, я тебя умоляю! На коленях стою! Боже! Спаси ее! Возьми мою жизнь, делай со мной, что хочешь, только сохрани ее! Пожалуйста!..
Веду аппарат как в тумане, поминутно оглядываюсь. Ольги не видно. Где красный аэродром? Где? У них наверняка есть врач, он должен быть! Только бы не артерия! Она истечет кровью! Господи!..
Вижу летное поле. Аппарат едва ползет. Быстрее, быстрее, корова одесская! Захожу на посадку. «Анасаль» касается колесами земли, бежит по лугу и замирает. Выключаю мотор, выскакиваю, заглядываю к ней…
Ольга – на дне кабины: лежит, скорчившись. На задней стороне шлема – выходное отверстие от пули. Сочится кровь. Входное отверстие спереди, выше лба. Пуля прошила ей голову. Ольга умерла мгновенно, я молился за неживую…
Вот и все. Это конец. Со мной пошутили. Солдатика Петрова поставили на место. Он возомнил себе, ему напомнили: не ты хозяин в этом мире. Для тебя существуют правила. Сражайся и убивай, береги свою никому не нужную жизнь и не вякай! Усвоил?!
Я усвоил! И вот что вам скажу. Возьмите свои правила и засуньте себе в глотку! Я больше не играю. Хотите смертей? Вы их получите! Я буду убивать! Но только себя. Всякий раз при каждом воплощении. Не будет оружия, оторву клок одежды и засуну в горло! Свяжут руки – разобью голову о стену! Прыгну с высоты, брошусь в воду или огонь! Лягу под колеса, наступлю на змею… Пусть меня вешают на крест, пусть тянут жилы, пусть рвут на части! Я буду это делать, буду! Я не позволю более собой помыкать! Я не стану проклинать вас, черноголовые, я не доставлю вам такой радости. Проклинать и возмущаться будете вы. Отныне я свободен. Ныне отпущаеши раба своего…
Достаю браунинг. Сейчас… Сильная рука хватает меня за кисть. Удар под ложечку…
– Застрелиться захотел, беляк? Ишь чего! Мы тебя сами шлепнем, не сомневайся! Только сначала допросим.
Меня держат за руки. Красноармеец, ударивший меня, прячет в карман пистолет. Когда они набежали?
– Гайдамак! Ты что себе позволяешь?
Рапота… Бежал, запыхался.
– Товарищ командир, так то ж белый! Сел к нам по ошибке, застрелиться хотел. Револьвер достал…
– Это Красовский, он перелетел к нам по доброй воле. Я лично его звал. Под арест пойдешь!
– Я ж не знал…
– Не будешь руки распускать! Отпустить его!
Отпускают. Растираю кисти. Нам наплевать на ваш арест, сами разберемся… Коротко, без замаха, бью Гайдамака под дых. Тот ойкает и сгибается. Лезу ему в карман, достаю браунинг. Мне нужнее. Рапота и красноармейцы смотрят, широко открыв глаза.
– Товарищ командир, там в кабине…
Сергей заглядывает, призывно машет рукой. Красноармейцы бережно извлекают Ольгу. Сергей склоняется над ней.
– Доктора! Живо!
Посыльный убегает. Зачем ей доктор? Зафиксировать смерть?
Сергей подходит, протягивает коробку. Беру папиросу, приговоренному к смерти полагается. Сергей подносит спичку. Втягиваю дым, он горяч и дерет горло. Она крепкая, моя последняя папироса…
– Кто это вас?
– Турлак…
– Сволочь! Стрелять в женщину! Попадется он нам!
– Не попадется…
Сергей удивленно смотрит и, поняв, кивает. Курим. Прибежавший доктор склоняется над телом. Красноармейцы плотно обступают их. Это хорошо, я не хочу видеть, как ее ворочают. Это слишком больно. Докурю и выстрелю в сердце. Это быстрая смерть, почти безболезненная. В голову стрелять рискованно: она маленькая и твердая. Есть опасность угодить не туда. Долгая агония, лишние мучения…
В просвет меж фигурами видно: доктор бинтует ей голову. Зачем? Чтоб лучше выглядела? Мертвым все равно, мне тоже. Мне не смотреть на ее похороны, мне рядом лежать. Сергей догадается насчет общей могилы, он умный. Красноармейцы укладывают тело на носилки.
– Осторожно! Не растрясите!
Как можно растрясти мертвую?
Доктор идет к нам. Сейчас объявит приговор. Сергей протягивает ему коробку. Доктор берет папиросу, закуривает. Ну?
– Повезло дамочке, невероятно повезло! Пуля угодила в пружину на шлеме, изменила направление и скользнула по черепу. Сорвала кожу. Всего лишь контузия, скоро очнется. Шрам, конечно, останется, но это не беда, волосами прикроет…
Мир вокруг темнеет и сворачивается. Меня подхватывают под руки. Резкий запах… Трясу головой.
– Здоровенный мужик, а падает в обморок! – Доктор прячет пузырек. – Все летчики такие нервные?
Сергей смотрит на него укоризненно. Доктор крякает, достает кружку, наливает из фляжки прозрачную жидкость. Протягивает мне:
– Выпей, товарищ!
Пью…
Эпилог
Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного…
Птах кружит над головой и возмущенно чирикает. Сейчас, маленький! Высыпаю на ладонь горстку пшена. Птах садится и начинает жадно клевать. Острые коготки царапают мне ладонь. Поделом мне – запоздал, птах привык с рассветом. Ночью Дмитрий заменил мне облачение: новое положил на лавку, пока я спал, а старое унес. Дмитрий хочет, чтоб я выглядел нарядно. Тщета человеческая! Старая ряса еще исправная: всего две прорехи, да и те заштопаны. Новая не обношена, неудобная. Карман, чтоб пшено носить, в другом месте, вот я и завозился, собираясь…
Птах наелся, но не улетел, как обычно. Задремал, устроившись на указательном пальце. У него теплые лапки, глаз затянут белесой пленкой. На весу руку держать неудобно, прижимаю ее к груди. Птах на мгновение показал черный глаз и снова закрыл. Спи, маленький, я постою…
…В двадцатом году нас направили к Буденному. Началась польская кампания. Паны и примкнувшие к ним петлюровцы захватили Киев. Шампанское за победу они пили недолго. Конармия Буденного смяла врага, поляки покатились на запад. Мы шли по их пятам. Конники вырвались далеко вперед, тылы отставали. Отряд летал на разведку, возил приказы и донесения. Рутинная работа. Однажды место летнаба моего «Де Хэвиленда» занял пассажир. Я узнал его – к тому времени его уже узнавали. Лететь предстояло в штаб конной армии.
У Житомира нас перехватили. Поляк на «Спаде» попался опытный, я почувствовал это сразу. Я крутился, как вьюн на сковородке: закладывал виражи, пикировал и даже несся над рекой, едва не касаясь воды колесами; поляк не отставал. Он вцепился в нас, как лайка в медведя, и не отпускал. Пассажир мне попался не робкий. Он стрелял из «льюиса», поляк отвечал. Синхронные «виккерсы» «Спада» – вещь серьезная; к счастью, стрелял поляк хуже, чем летал. У нас кончились патроны, а затем и бензин. Пришлось садиться на вынужденную. Поляк и здесь не оставил нас в покое: будто знал, кого я везу. «Спад» сбросил осколочные бомбы. Аппарат посекло, нас не зацепило.
Темнело; искать своих было поздно, да и опасно. Постоянного фронта в этой войне не имелось, нарваться на разъезд противника было проще простого. Мы заночевали в лесу. Я натаскал дров, развел костер, принес воды из ручья. Пассажир нарезал веток, сделал из них подобие постели. Мы попили кипятку. У меня завалялся сухарь, его разделили. Была фляга со спиртом, в конной армии он помогал решать вопросы. Я предложил пассажиру выпить, он отказался. Я употребил. Руки у меня еще дрожали. Мы могли пропасть без вести… В штабе наверняка решили бы, что я перелетел к противнику. С таким пассажиром поляки встретили бы музыкой. Только для меня это был бы похоронный марш. В марте Ольга родила сына. Они жили в Харькове на съемной квартире. Семья военлета автоматически попадала в круг заложников, мне становилось дурно при мысли, что могло с ней стать в случае нашего исчезновения.
– Ты хороший пилот, товарищ Красовский, – сказал пассажир, по-своему поняв мое состояние. – Замечательно летал, спас командира. Я прикажу, чтоб тебя наградили.
«Подавись ты своей наградой!» – подумал я, но промолчал.
– Наймиту буржуазии, который стрелял в нас, недолго радоваться. Польские дивизии бегут. Мы выйдем к границе Германии; в Европе заполыхает пожар…