Пламя судьбы, стр. 10
– Никак люди? Что они там делают?
Анна скорее всех смекнула, что к чему:
– Чертей гоняют.
Что-то неясное слышалось в насмешливом ответе Анны. И любопытно, кто из кусковских мог быть в эту пору в бане? Неведомая сила тянула Пашу туда, за белое снежное поле.
– Чертей? – приподнялась на локте. – Пойдем : поближе, посмотрим.
Но кроме нее никто не решался идти через открытую, страшную поляну. Павел так и сказал:
– Боязно.
Николай мялся:
– Поздно. Батька ругать будет.
– В святки-то? – не поверила ему Параша. – В святки все до утра гуляют.
– Ему что святки, что не святки. Кисть в руку, и крась.
Малолетка Танюша не в счет. И Анна не из тех, кто рвется в неизвестное. Зато другого подначить – это пожалуйста. Отвела заснеженной варежкой кудряшки от зеленых хитрых глаз:
– Дуй, Паша, сама. Суженого увидишь, узнаешь, как зовут.
– Она знает, – вырвалось у Николеньки Аргунова.
Нарочито грозно вскинула Паша брови, схватила мальчика за воротник.
– Так это ты мне отвечал, когда я за ворота валенок бросала? Где прятался?
– За углом.
– Значит, неверное мое гадание... А я-то думала, что «Николай».
Анна хохочет:
– Ты бы спросила: «Какой Николай мне мужем будет?» Он бы ответил: «Аргунов».
Игра игрой, но мальчишеское лицо напряглось, не нашелся Николай ответить шуткою. И Параша сосредоточена, но подругой причине. Будто кто ее толкает: иди, иди туда, через поле.
– А я... Обегаю все-таки... – азартно на душе, лихо, хочется страшного и таинственного. – Кто бы ни был, черт ли, человек ли... Напугаю. Николаша, размалюй меня. Ты уже был выряженком?
– Не был.
– И я в ряженых не ходила.
Скинула заячий свой тулупчик, вывернула серым мехом вверх. У Николаши уголь и мел с собой, обвел ей кругами глаза. Павел приделал под платок кудели и пристроил рожки из палочек – коза и коза. Параша забрала и спрятала в варежку уголек и вышла из засады.
Ух, как делается жарко, если идешь такой долгий путь по снежной целине и с каждым шагом утопаешь все глубже и глубже. Еле взобралась на крыльцо. Прежде чем встать на завалинку, она ловко поставила крестики углем на дверях бани, наличниках и нескольких бревнах. Берегись, нечистая сила!
Подтянулась и вплотную прижалась к стеклу.
...Там, внутри, в клубах пара молодой граф ласкал девку тяжеловатой царственной красоты. Параша ее узнала: Беденкова Татьяна, среди крепостных певиц – первая. Параша не раз любовалась и ею, и ее голосом на домашних концертах у старого графа. Заслушивалась, засматривалась на бесстрастное правильное лицо с высоким выпуклым лбом и крепким подбородком. Сейчас это лицо было совсем другим, искаженным: закрыты глаза, закушены губы. Распущенные косы Татьяны накрывали плечи и спину Николая Петровича, а полно налитая грудь девушки была обнажена. По ней и бродила прекрасная, большая, чуткая мужская рука, и как только она касалась соска, по лицу и телу Татьяны проходила судорога. Рука замирала на миг...
Ощутив на себе взгляд, Беденкова открыла глаза и закричала, увидев в окне страшную рожу.
...Лицо в лицо, глаза в глаза смотрели друг на друга эти двое: мужчина и девочка.
Параша оторвалась первая и скатилась в снег клубком. Когда граф выбежал на крыльцо, накинув на голое тело шубу, девочка была уже далеко. Она проваливалась в снег, но быстро выкарабкивалась, оставляя за собой глубокую неровную борозду.
Одну варежку Параша обронила на крыльце, и граф поднял ее. Следом за барином на крыльцо вывалилась девка в чем мать родила и повисла на графе:
– Ой, Николай Петрович, святочная невеста вам залог оставила, по рукавичке ее и найдете.
– Мала, – положил осторожно на завалинку детскую рукавичку.
– Подрастет...
– Кто? Кто там? – кинулись к Паше дети, как только она перекатилась к ним за спасительный сугроб.
– Не знаю, – соврала. – Стекло запотело, не видно.
Никому не сказала о том, что видела. Марфу Михайловну утром небрежно спросила, не приехал ли молодой барин из Европы.
– Не слышала.
– А если приедет, сразу сюда, в Кусково?
– Ну что ему зимой в глуши делать?
Вглядывалась Параша в Таню, ради которой тайно приезжал из Москвы Николай Петрович. Татьяна все такая же спокойная, ко всему безразличная. Уж не приснилась ли ей, Параше, сцена в святочной мыльне? Или не приснилась?
3
Лучше бы ей тогда не заглядывать в запотевшее оконце. Остаться бы там, за сугробом, и не знать...
Забыть бы...
Видение не уходило и мучило ее мгновенно накатывавшим волнением. Эта рука... Такая знакомая, отпечатавшаяся в памяти давно, еще до ее отчаянного похода к мыльне. Вот рука, рука дирижера, приказывает музыкантам вывести из небытия мелодию. Вот держит Матрешу, обнимая крохотное тельце снизу и с боков: рука лекаря... Вот мягко задерживает Парашину руку – такая теплая и мягкая, рука доброго и любящего отца... И вот...
Можно ли назвать чувство, которое охватывало девочку, ревностью? В каком-то смысле да: ей хотелось привлечь внимание Николая Петровича, она мечтала нравиться ему, поражать его своими успехами и талантом к пению. Но хотела ли она быть на месте Беденковой? Невольно она пыталась ответить себе на этот вопрос. Обнять, поцеловать – это одно. А так... В том, как графская рука ласкала взбухшую плоть, были и мука, и музыка, что-то такое, чего она не могла понять.
Вот, значит, для чего существует женская грудь. Ею не только кормят детей, но еще и прельщают мужчин настолько, что они готовы, как молодой барин, ехать тайно, издалека, чтобы в заброшенной мыльне ласкать ее. Вот почему актрисы поднимают бюст корсетом и носят платья с большими декольте, выставляя свои достоинства, как товар на прилавке...
Но что-то природой намечалось и у нее и поначалу заявило о себе туповатой ноющей болью. Однажды она случайно прижала ладонь к соску и обнаружила, что под ним набухла плоская «пуговка». Дотронулась до нее уже сильно и не случайно. Все тело откликнулось на это прикосновение, словно туго натянутая струна. Болезненное чувствилище шло сверху вниз от груди к животу и ниже, пропуская через себя мучительно-острое ощущение. Отдернула руку от груди: скорее неприятно, чем приятно. Но, представив в следующий миг, что по ее телу бродит его рука, Параша будто накрылась сладкой и душной волной. Нет ничего желаннее на свете, не может быть...
Прежняя тяга – дочерняя, расплывчато-нежная, сменилась острой и чувственной женской.
Чахотка, гнездившаяся в маленьком теле от рождения, обостряла все нервные реакции и разжигала чувственность. Поленья в костер подбрасывала постоянно и музыка. Лаская слух, она, казалось, гладила и кожу Так задуманы все итальянские арии: прикосновение, отлив и прикосновение еще более настойчивое и нежное. О том же греховно-сладостном твердили романы, которые Параше перепадали от наставницы-княгини. Откровенно скабрезных Марфа Михайловна не держала, но и благопристойные были сентиментальными гимнами любви, и они намекали на то, что происходит между женщиной и мужчиной. Не договаривая всего до конца, они еще сильнее будили любопытство – точно так же, как многозначительные перегляды актеров и артисток на репетициях, «случайные» прикосновения, непонятные намеки...
Да что там среда! Что музыка! Что окружение! Что романы! Само время возбуждало ту самую энергию, которая, говорят, движет мирами, – энергию взаимного притяжения двух полов.
Шел изощренно-чувственный – «галантный» – восемнадцатый век. Приближался к своей вершине век удивительный, стоящий особняком в истории человечества. Мыслители-аристократы говорили: кто жил до нас, тот не жил вовсе.
Еще бы! Абсолютизм дарил своим знатным сынам блаженную праздность. Екатерина Вторая, издав указ о вольности дворянства, разрешила своим подданным, владельцам поместий и вотчин с крепостными крестьянами, лишь по мере желания нести службу как в армии, так и при дворе. Никаких обязанностей, одни права и полная обеспеченность за счет труда черни. Пусть эта чернь стенала от непосильной нагрузки, кормя и обслуживая трутней, пусть бунтовала, выдвигая «своих царей», таких, как Емелька Пугачев. Крепостная кабала становилась все жестче, а жизнь дворян все безоблачнее и беззаботнее. Эдем, рай на земле, да и только!