Хищник. Том 1. Воин без имени, стр. 59

– Святой Павел говорит так. Пусть каждый терпит то призвание, которое предназначено ему свыше. Ни слуги, ни рабы не должны сомневаться в том, что их хозяева достойны этой чести, иначе сие будет считаться богохульством. Пусть каждая душа подчинится высшим силам, ибо так предопределено самим Господом. Воздайте всем то, что им причитается. Отдайте должное, кому полагается: будь то дань или налог. Бойтесь того, кого следует бояться; почитайте тех, кого надо почитать. Так говорит святой Павел.

К этому времени, рассудив, что Констанция получила не только того священника, которого хотела, но и того, которого заслужила, я уже прокладывал себе путь к выходу среди восторженной толпы. Уже добравшись почти до самых дверей, я по-прежнему слышал разглагольствования торговца:

– Блаженный Августин писал: «Именно ты, мать-церковь, заставляешь жен подчиняться своим мужьям и ставишь мужей над женами. Ты учишь рабов любить своих хозяев. Ты учишь королей править на благо своего народа и предостерегаешь народы против безрассудства…»

В спешке я столкнулся в дверях с молодым человеком, который, очевидно, тоже торопился уйти. Мы одновременно шагнули в разные стороны и пробормотали извинения, показывая, что каждый готов пропустить другого первым. Потом опять вместе шагнули к двери, снова столкнулись, что нас обоих страшно развеселило, а затем осторожно вышли из храма плечом к плечу.

Вот так я и познакомился с Гудинандом.

3

Хотя Гудинанд был на три или четыре года старше меня, мы быстро подружились и оставались друзьями до конца этого лета. Из родных, как я вскоре узнал, у него была лишь больная мать, и юноша работал, чтобы прокормить ее и себя. Но когда у него выдавалось свободное время, после работы и по воскресеньям, мы почти постоянно были вместе. Мы частенько развлекались озорными мальчишескими проделками (хотя я сперва считал, что Гудинанд в его возрасте сочтет это ниже своего достоинства): схватить фрукты с тележки торговца и убежать, не заплатив за них; привязать бечевку к уличному столбу и спрятаться где-нибудь поблизости, а затем, когда появится какой-нибудь надутый господин, натянуть ее, чтобы он споткнулся и упал, – все это представлялось нам крайне забавным. Были у нас и другие развлечения. Мы бегали наперегонки, соревновались, кто быстрей заберется на дерево, боролись, время от времени Гудинанд брал у рыбаков tomus, и мы шли на озеро ловить рыбу.

Пока Вайрд оставался в Констанции, продавая, довольно выгодно, шкуры, он давал мне достаточно денег на ежедневные расходы (остальную часть моей доли охотник предусмотрительно хранил у себя). Старик встречался с Гудинандом раз или два и, казалось, был доволен тем, что у меня появился новый друг.

После того как я познакомил Вайрда с Гудинандом, тот заметил:

– Он выглядит слишком старым, чтобы быть тебе отцом. Это твой дед?

– Вообще не родственник, – ответил я. Затем, не желая принизить себя перед Гудинандом и потерять его уважение, признавшись, что я всего лишь ученик охотника, я соврал и сказал, как если бы был изнеженным отпрыском какой-нибудь знатной семьи: – Я его подопечный. Вайрд мой телохранитель.

Возможно, Гудинанд и удивился, от кого меня надо охранять, и недоумевал, почему знатные люди выбрали в качестве наставника для своего отпрыска простого старого охотника, но больше он вопросов не задавал.

Вскоре Вайрд продал в Констанции все шкуры, и поскольку до осени у нас не было больше дел, он решил провести лето, проехавшись верхом вокруг озера, навестить своих старых товарищей по оружию – в форте Арбор Феликс [114], в лежавшем на холме городе Бригантиуме и в островном гарнизоне, который назывался Кастра Тиберий [115]. Меня не очень-то вдохновляла перспектива сидеть до осени в трактирах с его престарелыми приятелями, смотреть, как они напиваются, и слушать их бесконечные воспоминания. Поэтому я предпочел остаться в Констанции и составить компанию Гудинанду.

Общение с этим молодым человеком доставляло мне невероятную радость, поскольку раньше у меня никогда не было такого замечательного друга. Но кое-что в Гудинанде приводило меня в недоумение. Казалось, у этого молодого человека, восемнадцати или девятнадцати лет от роду, высокого, хорошо сложенного, красивого, сообразительного и почти никогда не унывающего, вообще не было ни одного друга, мужчины или женщины, пока не появился я. Я знал, что сам был еще ребенком, и, наверное, Гудинанд считал меня кем-то вроде младшего брата. Я никак не мог понять, почему он совсем не общался со сверстниками: то ли он избегал молодых людей своего возраста, то ли они сторонились его. Так или иначе, я ни разу не видел его в компании ровесников, и к нам в наших играх никогда не присоединялись другие юноши или девушки.

Более того, когда я из ложной гордости скрыл от него, что являюсь простым учеником охотника, Гудинанд не стал делать секрета из того, что он – по всеобщим меркам – занимал в обществе очень низкое положение, потому что выполнял самую грязную и презренную работу в одной из местных скорняжных мастерских. Вот уже пять лет он был подмастерьем там, где выделывают вновь привезенные шкуры, – работал в огромной яме, полной человеческой мочи, в которую добавляют многочисленные минеральные соли и другие вещества, а затем постоянно перемешивают, сжимают, сдавливают, скручивают и снова перемешивают.

В этом и заключалось занятие Гудинанда: стоять весь день по шею в зловонной яме, наполненной протухшей мочой и другими вонючими ингредиентами и еще более вонючими сырыми шкурами, и все время топтать их ногами, выжимая одну за другой руками. Гудинанд всегда, закончив работу, довольно много времени проводил в одной из самых дешевых городских купален или принимал несколько ванн с мылом в озере, прежде чем встретиться со мной вечером, чтобы вместе поиграть. И еще он строго запретил мне приходить к нему на работу, но я уже видел такие отвратительные ямы, ибо та мастерская не была в Констанции единственной. Таким образом, я знал, в чем заключалась работа моего нового друга. «Иисусе, – думал я, – Гудинанд, возможно, выделывал некоторые из тех шкур, которые я сам и добыл!» И еще я знал, что занятие это считалось настолько презренным, что обычно работать в зловонной яме заставляли только бесправных рабов.

Я не мог понять, почему Гудинанд вообще сделал столь странный выбор или, по крайней мере, почему по истечении пяти лет он не предпринимает попыток перейти на другую, более достойную работу, отчего он каждый день безропотно отправляется в зловонную яму. Казалось, мой друг примирился с тем, что ему, возможно, придется провести там всю оставшуюся жизнь. Повторяю еще раз: Гудинанд был красивый и приветливый юноша, особо не разговорчивый, но отнюдь не глупый – ему, правда, не довелось получить такое образование, как мне, но недавно умерший отец обучил сына читать и писать на готском языке.

Да все торговцы в Констанции должны были наперебой приглашать Гудинанда на работу приказчиком – уж он-то мог любезно встретить покупателей и занять их приятной содержательной беседой, прежде чем сам торговец примчится и, воспользовавшись случаем, заключит выгодную сделку. Вот в хорошей лавке Гудинанд был бы на своем месте. Почему он сам довольствовался работой в зловонной яме и почему торговцы никогда не делали попыток заманить его к себе на службу – это было за пределами моего понимания. Однако поскольку Гудинанд не досаждал мне вопросами, то я тоже решил не докучать ему и оставил свое любопытство относительно его отшельнического образа жизни при себе. Он был моим другом, и этого вполне достаточно.

Было, однако, еще одно обстоятельство, которое не столько приводило меня в замешательство, сколько действительно беспокоило. Время от времени – мы могли быть увлечены какой-нибудь веселой игрой – Гудинанд внезапно останавливался, делался мрачным и даже встревоженным и спрашивал меня что-нибудь вроде: