Русские навсегда, стр. 76

Остальные подхватили чуть тише:

За столом стало тихо, прекратились разговоры.

Только низкий, громкий голос отца Федора вел:

Мужская песня. Настоящая.

70.

…Теперь священник шагал позади всех, оглядываясь и прислушиваясь, серьезный и сосредоточенный. И не было в нем ничего от вчерашнего весельчака. Словно оставил он эту одежду дома, взяв вместо нее тяжелое ружье да полностью заполненный патронташ…

Снег под лыжами хрустел коротко и солидно. На третий час хода Сергей обратил внимание, что уже не замечает мороза. Через каждый час Петр Фадеевич командовал привал. И на пятнадцать минут тайга переставала двигаться, уходя куда-то за спину. Непривычный к такому долгому ходу Сергей вымотался уже в самом начале и теперь шел на автомате. В какой-то момент ему показалось, что это не он идет, а окружающий их лес движется. В голову отчего-то пришел Льюис Кэрролл, хотя у его Алисы все было наоборот. Там девочка и королева бежали, а пейзаж оставался недвижим. Но в мозгу застряло это нелепое сравнение…

Несмотря на то что ног Сергей уже не чувствовал, а спина, казалось, разламывается, он не утратил способности удивляться. Деревьям, высоким, огромным, отодвигающим небо далеко-далеко, снегу, такому пушистому, яркому, каким он никогда не бывает в городе, бесконечным звериным следам – вот параллельно тропе пробежали маленькие копытца, вот какой-то мелкий грызун что-то волок в свою норку под сосной, а вот кто-то крупный, следы, словно у собаки… Так это же…

Сергей посмотрел на Михалыча, который шел рядом.

Тот кивнул.

– Волки шли.

– Волки?

– Да, наверное, трое. – Михалыч проводил взглядом цепочку следов, уходящих в сторону от тропы. – Только они так могут, след в след…

А еще Сергей удивлялся людям. Которые жили здесь, в такой невероятной дали от всякой цивилизации, от вещей и понятий, которые некогда казались такими важными, а теперь совершенно ненужными, лишними.

– А кто это там, за Петром идет? – вполголоса поинтересовался Сергей у Михалыча. – А то вчера вроде пили, а я никого не знаю.

– В голове-то не шумит?

– Нет. Даже странно. А я навеселе был, основательно.

– Вот то-то… – непонятно сказал Михалыч. – Травы, они… В общем, хороший самогон. А за Петром идет Саша-тихоня.

– Это хорошо, что тихоня… – пробормотал Сергей, глядя в спину Александру. Тот не многим уступал по телосложению Петру Фадеевичу. Был широк, толст, но не жиром. Мышцы да широкая кость. Небогатая курчавая бородка и удивительно голубые, почти синие глаза.

– Это точно. Удивительный человек. Здоровущий! Как-то раз коня на шею взвалил и нес. На спор. Если бы я своими глазами не увидел, то и не поверил бы. Жена у него зато тростинка тростинкой. И заботливая. Ты бы видел, как заботливо она ему воротник поправляет… На цыпочки становится, а он внаклонку и басит, да ладно, мол, Люда, не померзну, чай… Смешно. Силищи немереной человек.

– А тот, что справа?

– А это Димка Кожемяка. Он в соседнем доме живет, от Фадеевича. Бобылем. Я сколько его помню, все без бабы. Не сложилось у него как-то.

Сергей присмотрелся к Кожемяке, тот был безбород, с черными, коротко стриженными волосами. Глаза… странные это были глаза. Будто полынья ледком подернулась. Мертвая вода.

– Хорошо, а дальше?…

– Дальше, тот, что по левую руку, Егорка Малашкин. Он молодой самый тут, ну, кроме тебя, наверное. Тридцатник. Он рыбак хороший. В позапрошлом году вытащил сома. Тут запруда есть… – Михалыч замялся. – Если выживем, то покажу.

– Так серьезно?

– А ты еще не догадался? Я уже раз сто пожалел, что сразу не сдался властям. Ну, срок бы дали, и черт с ним… Не надо было меня, дурака, слушать. Это привычка гэрэушная, выпутываться до последнего. Я привык один работать, а тут… В общем, ты меня прости, Сережа, если что. И запомни, если… в общем… отдашь им диски. И хер с ними…

Речь эта получилась скомканной, неискренней какой-то.

– Ты чего, Михалыч? С лавки ночью упал? – поинтересовался Сергей. – Поздняк теперь диски отдавать. Теперь только или пан, или пропал. Или мы их, или они нас. Третьего не дано. Так что если помирать, то всем кагалом. Это ты переутомился чего-то…

– Да, – тихо сказал Михалыч. – Наверное.

– Удивительное дело. Я ведь раньше таким не был. Мне жить хотелось, чтобы всего много. Деньги, бабки, игрушки всякие, цацки электронные. Я ведь всю эту бодягу закрутил потому, что денег жалко стало и труда, конечно, но в первую очередь – денег. Это потом уже стало ясно, что во мне все переменилось. Я когда этого Карасика все-таки встретил, когда сидели мы в том ресторане злополучном, ведь не знал, чего делать, не потому, что убивать его было жаль или еще что-то. Я не соображал, чего же мне от него надо. Деньги чтоб вернул? А потом что? Вроде как-то мелко получается… Сижу и думаю, а чего же теперь? Вот отдаст он мне бабки… Елки-палки, когда Карасик в бутылку полез, я поначалу растерялся, а потом, представляешь, обрадовался. На какой-то очень краткий миг, пока шобла эта из «Батута» не набежала. Обрадовался! Тому, что дело продолжается. Тому, что есть куда идти дальше… А то вроде бы раз – и кончилось. Зато знаю теперь, что самое сложное в мести.

– Что же?

– Закончить ее. Увидеть, понять, что вот сейчас, в этот момент, после этого действия, она кончается. Переходит в разряд дел свершенных. Это, оказывается, очень трудно.

Михалыч неопределенно хмыкнул.

– Ладно, кто там у нас дальше?

– Дальше, – Михалыч кивнул на бородатого, черноволосого с глубокими карими глазами мужика, исключительно сурового вида, – Миша Самойлов. Если Егорка поболтать любит, ну как всякий уважающий себя рыбак, то Мишка – он молчун. И охотник хороший. Стреляет… Ну, как положено, белку в глаз и навскидку. А еще, помню кто-то рассказывал, как он неделю медведя стерег. Терпение адово.

– Хорошо… А тот, седой весь?

– Это Сашка Рогаткин. У него два года назад жена на пожаре погибла. За одну ночь поседел. Мы сначала думали, что пеплом присыпало, а потом… Вот. Он тоже молчун. Сам понимаешь. В лесу пропадает сутками. Двор весь порос лебедой… С Аргысом дружбу водит.

– С шаманом?

– С ним, родимым.

– Интересно. Я вчера с отцом Федором парой слов перекинулся. Так он с вашим шаманом чуть ли не на короткой ноге. Странно…

– А чего странного? Федор он у нас прогрессивный мужик. С понятием. Для него вера – это не то, что в книжках написано, заучил и талдычь бездумно. Для него все смысл должно иметь. А если это, скажем, для жителя пустыни писано, да еще черт знает в какие дикие годы… На кой черт сибиряку эта песчаная премудрость? Библия, она ведь что из себя представляет? Свод понятий, по которым можно жить, если нет под рукой ни учителя, ни наставника. Кодекс выживания, но не личного, а, скажем так, некоего сообщества людей. Потому и не убий, и не укради… А кое-где и око за око. В нее все заложено. И духовные понятия, и чистая физиология. Ну, скажем там. – Михалыч наморщил лоб. – Если женщина нечиста, то должно ей… чего-то там… отдельно жить и питаться. Как-то так. Это ж понятно, что для пустынников писалось, у них водичка – на вес золота, а тут, понимаешь, физиология. Потому все эти предписания такие строгие и прописаны так четко. И вот какой-нибудь деятель от большого ума зазубрит эту «мудрость» и давай бубнить. А все, что не по его, то суть ересь. Федор он не такой. И слава богу. Хоть поговорить есть о чем.

– И то верно.

– А вот тот, что в шапочке черной…

– Это которому Петр говорил надеть капюшон?

– Ага. И не надел, кстати. Это Костя Егоров. Костян. Десантура бывшая. У него всегда тельняшка надета. Жара, холод – плевать. Все одно, полосатый. И берет в кармане, голубой. Обязательно. Может, увидишь еще.