Борис Ельцин: от рассвета до заката, стр. 35
Охрана в Лефортово показалась мне надежной — оттуда не сбежишь. Камеры, кстати, тоже отличаются от тех, что в обычных российских тюрьмах, — светлые, чистые. Постельное белье определенного цвета. Сам я в камеры не заглядывал, но коллеги рассказывали. В тот момент я даже пожалел: сколько раз мог по бывать на экскурсии в этой тюрьме, да все времени не хватало.
Осенью 96-го, когда Чубайс в экстазе требовал моего ареста, «экскурсия» в Лефортово стала почти реальностью. Но совсем не за что было зацепиться.
Эта тюрьма всегда принадлежала КГБ, потом Министерству безопасности. Но неожиданно, за два дня до амнистии зачинщиков октябрьских беспорядков (я их называл «узниками совести»), в начале 1994 года ее передали в ведение Генеральной прокуратуры. Сделал это Юрий Батурин — тогда он был помощником президента по национальной безопасности. Потом Батурин перед Ельциным, как рассказывал президент, на коленях ползал, умолял не сердиться
— он, видите ли, по ошибке подготовил распоряжение о передаче тюрьмы Генпрокуратуре. На распоряжении не было визы ни одного силового министра, стояла только фамилия помощника Батурина.
Если бы тюрьма принадлежала Министерству безопасности, никто бы, даже несмотря на объявленную Думой амнистию, не выпустил бы в одночасье пленников из Лефортова. Нельзя было с такой легкостью простить содеянное ими. Президент даже не успел обсудить вопрос об амнистии с Думой, только протест туда направил. Октябрьские события были не чем иным, как государственным преступлением. И я до сих пор задаю вопрос: почему никто не ответил за нелепые штурмы мэрии, телецентра, Белого дома, за погибших там людей?
Ельцин приказал сделать все что угодно, но из Лефортова никого не выпускать. Мы с Барсуковым и с юристами-экспертами собрались в кабинете у Батурина. Попросили приехать Генерального прокурора России Казанника. К этому моменту он написал прошение об отставке и предупредил, что отправил бумагу президенту. На самом деле лукавил: никому ничего не отправлял.
Мы попросили Казанника:
— Потерпите с отставкой, давайте мирно решим вопрос. Вас ведь недавно назначили Генеральным прокурором, а уже грозите отставкой.
Но Казанник не поддался на уговоры. Тогда я лично позвонил в Лефортово, переговорил с ответственным лицом и попросил не выполнять решение Думы хотя бы до согласования с президентом.
— Извините, но ничего не можем сделать, мы подчиняемся сейчас Генеральной прокуратуре, — таков был ответ.
До сих пор не возьму в толк: зачем прокуратуре тогда понадобилась собственная тюрьма? Она ведь не карательный орган. Если следовать подобной логике, то и у судов должны быть свои ведомственные тюрьмы. Потом, конечно, это распоряжение президент отменил, а тюрьму передал МВД.
После освобождения мятежников я сделал вывод: Батурину доверять нельзя. Он заметил перемену в моем отношении и начал заискивать. Старался при встрече, подчеркнуть, что его служебное положение гораздо ниже моего. Никогда не упускал случая подобострастно улыбнуться, лишний раз сказать: «Извините, Александр Васильевич!» Видимо, таким способом давал понять, что помнит о нелепой ситуации в начале 94-го, когда фактически из-за него удалось выпустить на свободу без суда тех, кто обязан был ответить за погибших в октябре 1993 года.
…Около 18 часов 4 октября 93-го, благополучно сдав мятежников с рук на руки, мы с Барсуковым прямо из Лефортова поехали в Кремль, на доклад. Президента не застали в кабинете, он был в банкетном зале. С удивлением я обнаружил, что торжество в честь победы началось задолго до победы и уже подходит к концу.
Мы с Мишей умылись: вода была черная от копоти, ружейного масла и пыли. Вошли в зал со служебного входа, но нас тут же заметили. Барсуков принес исторический сувенир и хотел им обрадовать президента:
— Борис Николаевич, я хочу вам сделать подарок на память. В кабинете Хасбулатова нашли его личную трубку. Вот она.
Президент начал ее заинтересованно осматривать, и вдруг кто-то из присутствующих сказал:
— Борис Николаевич, да зачем вам эта гадость нужна, что вы ее трогаете.
Шеф тут же повторил:
— Да, что это я ее трогаю?
И швырнул трубку в угол с такой силой, что глиняная вещица разлетелась на мелкие кусочки.
Нам налили до краев по большому фужеру водки. Легко залпом выпив, мы присоединились к общему веселью, но в душу закралась обида. Я посмотрел на сияющего Грачева с рюмкой в руке и вспомнил, как он просил письменного приказа. Посмотрел на пьяненького Филатова, который две недели назад бился в истерике в моем кабинете, а теперь рыдал от счастья. Эти люди оказались главными за столом победителей. А тех, кто внес решающий вклад в общее дело и довел его до конца, даже забыли пригласить на торжество. Невольно пришли на память строки из ранних дворовых шлягеров Владимира Высоцкого: «А когда кончился наркоз, стало больно мне до слез — и для кого ж я своей жизнью рисковал». …Наркоз действительно закончился — в моем слепо преданном отношении к Ельцину появилась первая серьезная трещина.
Пиршество вскоре завершилось. Официанты объяснили нам, что гулять начали с четырех часов — как раз в то время, когда мы самую неприятную работу делали.
Павла Грачева президент наградил орденом «За личное мужество». А Барсуков, не забыв о споре с министром обороны, на следующий день написал рапорт об отставке.
— Как мы с тобой тогда в Завидове договорились, я подал рапорт, — напомнил Грачеву по телефону Михаил Иванович. — А ты?
— А я еще думаю, — промямлил в ответ Павел Сергеевич.
Не обнаружив Барсукова в Кремле, я ему позвонил:
— Ты что делаешь! Выходи на работу.
— Не выйду, я подал в отставку. Затронута моя честь офицера, она мне дороже должности.
Ельцину я рассказал о споре, и он сам позвонил Барсукову хотя перед звонком признался мне:
— Впервые поступаюсь своими принципами. Человека, который добровольно написал рапорт об отставке, я никогда не уговариваю остаться.
Михаил Иванович приехал в Кремль. Зашел в кабинет к президенту — тот сидел за столом и дружески улыбался. Ельцин открыл папку с рапортом и написал сверху крупными буквами; «Отказать». Закрыл ее и предложил Михаилу:
— Давай с тобой просто так посидим, поговорим.
И они час сидели. Потом перешли в заднюю комнату, выпили по рюмке коньяка.
Пригласили меня, мы сели обедать. В этот момент я почувствовал себя понастоящему счастливым, потому что сумел отстоять друга.
…Белый дом отремонтировали быстро. Смыли копоть от пожара, убрали мусор. И вскоре о беспокойных днях октября напоминал лишь бетонный забор неподалеку от здания. Он был украшен надписями типа: «Грачев — палач», «Ельцин — убийца» … Ненормативная лексика тоже часто встречалась. О содержании заборного фольклора я как-то рассказал Ю. М. Лужкову и его заместителю В. И. Ресину:
— Мужики, сколько можно терпеть? Вы, наверное, не обращаете внимания на надписи потому, что там нет ваших фамилий.
Намек они поняли. За неделю по личному распоряжению мэра Москвы бетон разобрали и установили ограждение из железных прутьев — на них ничего не напишешь.
Заборами мне никто не запрещал заниматься.
* Глава четвертая. ВДАЛИ ОТ РОДНЫХ БЕРЕГОВ *
ПЕРВЫЙ «ЗВОНОК»
У Ельцина всегда были проблемы со здоровьем. До операции на сердце его история болезни хранилась у меня: четыре увесистых, толстых тома, сантиметров по пятнадцать каждый. Перед шунтированием доктора попросили это «собрание болячек». Я даже ни разу в него не заглянул. О недомоганиях президента я и так узнавал раньше врачей.
Особенно тяжело приходилось по ночам. Борис Николаевич ложился спать часов в десять вечера, а в час ночи пробуждался. Встанет и начинает жаловаться: голова болит, спина ноет… Плохой сон отчасти объяснялся тем, что Ельцин любит отдохнуть днем. Пообедает и засыпает. А ночью встает, одевает свой тоненький японский халат и куролесит. Меня разбудит, адъютантов, медсестер…