Похищенная, стр. 17

— Она вынуждена была продать дом, потому что страховки у отца не было.

Через шесть месяцев мать наконец приехала и забрала меня. Именно тогда я и узнала, что нашего дома больше нет.

— Возможно, но наверняка было тяжело переезжать, после того как столько в жизни изменилось. Да еще и в такой маленький дом.

— Нас было всего двое. Много места нам не требовалось.

Мы переехали в тесный, сдаваемый в аренду домик с двумя спальнями в худшем районе Клейтон-Фолс, с видом на целлюлозную фабрику. Пузырьки из-под лекарств сменились бутылками из-под водки. Мамины розовые шелковые халаты стали нейлоновыми, а духи «Уайт Аайнен» от Эсте Лаудер были поддельными. Хотя с деньгами у нас было неважно, она все равно умудрялась покупать французские сигареты — она считала, что все французское элегантно, — и свою не такую уж элегантную водку. «Попов» — это все-таки не «Смирнофф».

Она продала не только наш дом, но и все отцовские вещи. Но, разумеется, оставила призы Дэйзи и все ее костюмы, которые и сейчас висели в мамином шкафу.

— Но вы не так уж долго оставались с ней только вдвоем?

— Ей пришлось многое пережить. Это тяжело для матери-одиночки. Да и вариантов тогда было не так уж много.

— Поэтому она решила, что должна найти мужчину, который сможет о ней позаботиться, — улыбнулся он.

Я внимательно посмотрела на него.

— Она работала… после той аварии.

Она была секретаршей в небольшой строительной компании, но в основном напряженно работала над тем, чтобы хорошо выглядеть. Она никогда не выходила из дома без полностью сделанного макияжа, но, поскольку часто выпивала, размазанные глаза или слишком яркие щеки были для нее делом обычным. Однако это каким-то образом срабатывало, как это бывает с поломанной любимой куклой, и мужчины смотрели на маму так, будто готовы были спасать ее от этого большого и жестокого мира. Статус недавно овдовевшей женщины не мешал ей улыбаться им в ответ.

Через четыре месяца у меня появился отчим, мистер Большая шишка. Он занимался продажами в какой-то фирме, ездил на «кадиллаке», курил сигары и даже носил ковбойские сапоги что могло бы иметь какой-то смысл, будь он из Техаса или хотя бы из провинции Альберта в Канаде, — но не думаю, чтобы он когда-нибудь вообще уезжал с острова. Мне кажется, что он — этакий пообтрепавшийся крутой парень, по-своему красивый, в стиле стареющего Тома Селлека. [7]Сразу после того как они поженились, мама бросила работу. Думаю, она считала его очень надежным.

— А что ты думала о своем новом отце?

— Он нормальный. И, похоже, действительно любит ее.

— Значит, у твоей матери появилась новая жизнь, но где было в ней место для тебя?

— Уэйн пробовал…

Я хотела, чтобы мои отношения с ним хоть отдаленно напоминали ту близость, какая была у меня с отцом, но нам просто не о чем было разговаривать. Он не читал ничего, кроме эротических журналов или буклетов, предлагавших способы быстрого обогащения. Потом я выяснила, что могу рассмешить его. Как только я поняла, что он считает меня забавной, я стала строить из себя полную дурочку и делать все, чтобы он лопался от смеха. Но когда такое случалось, матери это быстро надоедало и она бросала что-нибудь вроде: «Прекрати, Уэйн, ты только провоцируешь ее». Поэтому он останавливался. Меня это задевало, и я насмехалась над ним, где только могла, превращаясь в самоуверенную нахалку. В конце концов мы с ним просто перестали замечать друг друга.

Выродок внимательно смотрел на меня, и я поняла, что мои попытки больше узнать о нем привели к тому, что в итоге он больше узнал обо мне. Пора было возвращаться к своим задачам.

— А что ваш отец? — сказала я. — Вы о нем ничего не рассказывали.

— Отец? Этот человек никогда не был мне отцом. Он и для нее тоже был недостаточно хорош, только она не хотела этого замечать. — Голос его повысился. — Ради бога, он был разъезжающим коммивояжером, жирным волосатым коммивояжером, который…

Он пару раз судорожно сглотнул, потом сказал:

— Я должен был освободить ее.

У меня по спине пробежал холодок, но не от его слов, а от пустой безучастности, с какой они были произнесены. Мне хотелось узнать об этом больше, но инстинкт подсказывал мне, чтобы я остановилась. Это не имело значения. Как бы там ни было, бушевавшая в нем буря миновала.

Он с улыбкой вскочил с кровати, потянулся и, удовлетворенно вздохнув, сказал:

— Достаточно разговоров. Мы должны отпраздновать начало нашей собственной семьи. — Он бросил на меня тяжелый взгляд и кивнул. — Оставайся здесь.

Он оделся, набросил на себя пальто и скрылся на улице. Через открывшуюся дверь в комнату ворвался запах опавших листьев и мокрой грязи — ароматы умирающего лета.

Вернулся он с раскрасневшимся лицом, глаза возбужденно блестели. Одну руку он прятал за спиной. Он сел рядом со мной и вытянул руку вперед. Кулак был сжат.

— Иногда в жизни приходится переживать тяжелые времена, — сказал он. — Но это всего лишь испытание, и если мы остаемся сильными, то в конце концов бываем вознаграждены. — Он заглянул мне в глаза. — Дай руку, Энни.

Не отводя от меня взгляда, он положил мне в ладонь что-то маленькое и холодное. Я боялась посмотреть, что это.

— Когда-то очень давно я уже давал это кое-кому, но она этого не заслуживала.

Моя ладонь начала зудеть.

Он удивленно приподнял брови.

— Неужели тебе не хочется посмотреть на это?

Я медленно опустила глаза и увидела на ладони тонкую золотую цепочку.

Он протянул руку и пальцем коснулся крошечного золотого сердечка.

— Правда, красиво?

Мне ужасно хотелось зашвырнуть эту цепочку как можно дальше.

— Да, да, конечно. Спасибо, — сказала я.

Он взял цепочку у меня с ладони.

— Сядь, чтобы я мог надеть ее на тебя.

Когда холодный металл коснулся кожи, по моему телу пробежали мурашки.

Я хотела спросить, что случилось с девушкой, которой принадлежала эта цепочка, но побоялась, что он может мне ответить.

Сеанс восьмой

— Ну хорошо, док, я серьезно начинаю заниматься исследованием своего отношения — да, да, я знаю, что уже как-то делала это. Но сейчас я действительно начинаю вникать в природу вещей. Таких вещей, как, скажем, моя жизнь. Знаете, я, возможно, не всегда была маленькой жизнерадостной девочкой, до того как все это случилось, по целому ряду серьезных причин — смерть сестры, смерть отца, пьющая мать, туповатый отчим, но я, по крайней мере, не пыталась вынести все это дерьмо на всеобщее обозрение. А что теперь? Блин, да сейчас меня выводит из себя буквально каждый! Вы, репортеры, копы, почтальон, камень посреди дороги. Ладно, с камнем я, пожалуй, погорячилась. Честно, раньше я любила людей. Черт побери, можно даже сказать, что я была чертовски человечной личностью! А теперь?

Возьмите моих друзей. Они звонят мне или пытаются заходить в гости, они по-прежнему приглашают меня повсюду, но я при этом сразу начинаю думать, что им очень хочется расспросить, как продвигается следствие, или что это предложения типа «мы действительно должны были бы пригласить эту бедняжку с собой».

Посмотрите, с моей стороны думать так — не говоря уже о том, чтобы произносить это вслух, — выглядит недоброжелательно и по-детски, потому что мне следовало бы быть благодарной людям, которые хотя бы пробуют как-то заботиться обо мне, верно?

На самом деле в моей жизни происходит мало такого, чем мне хотелось бы поделиться, и я понятия не имею о половине всего того дерьма, которое они обсуждают между собой. Я не в курсе новостей кино, событий в мире, всяких тенденций и технологий. Поэтому если мне приходится сталкиваться с людьми во время непродолжительных вылазок во внешний мир, я спрашиваю об их жизни, и они облегченно вздыхают и начинают нести весь этот бред о кризисе рабочих мест, или о новом бой-френде, или о путешествии, в которое они отправляются. Я говорю себе: это звучит обнадеживающе и успокаивающе, что, несмотря на то что моя жизнь исковеркана, люди продолжают просыпаться по утрам и отправляются жить своей нормальной повседневной жизнью. Когда-нибудь и я смогу снова начать жаловаться на свою работу.