Выигрыши, стр. 40

Не прекращая стучать (и какого черта этот медведь колотил по ремню?), он смотрел на Фелипе, который затворил за собой дверь и в свою очередь уставился на матроса, не вынимая изо рта сигареты и рук из карманов своих джинсов. Так они испытующе смотрели друг на друга некоторое время. Змея подскочила в последний раз, раздался глухой удар молотка о ремень (не иначе матрос размягчает его, чтобы перетянуть свои огромный живот), и затем опустилась, замерев у края столешницы.

– Привет, – сказал Фелипе. Дым от сигареты ел глаза, и, поспешно вынув ее изо рта, он чихнул. На миг все вокруг стало мутно-расплывчатым из-за выступивших слез. Дерьмовые сигареты, и когда только он научится курить их, не вынимая изо рта.

Матрос продолжал смотреть на Фелипе с ухмылкой на толстых губах. Казалось, его забавляло, что Фелипе плачет от сигаретного дыма. Медленно, с почти женской аккуратностью он стал свертывать ремень; его огромные лапищи двигались, точно мохнатые пауки.

– Hasdala, – сказал матрос.

– Привет, – несмело повторил Фелипе, с которого уже слетела вся решимость. Он сделал шаг вперед и посмотрел на инструменты, лежавшие на рабочем столе. – Вы всегда здесь… занимаетесь этим?

– Sa, – ответил матрос, связывая свой ремень с другим, более тонким. – Присаживайся, если хочешь.

– Спасибо, – поблагодарил Фелипе, отмечая про себя, что матрос говорит с ним по-испански гораздо вразумительнее, чем днем. – Вы финны? – спросил он, пытаясь завязать разговор.

– Финны? С какой стати финны? У нас тут всякой твари по паре, но финнов нет.

Свет двух ламп, прикрепленных к плоскому потолку, резко бил в глаза. Сидя на краю скамьи, Фелипе чувствовал себя очень неловко, не зная, что сказать, а матрос еще старательней продолжал связывать ремни. Затем принялся убирать шила, плоскогубцы, кусачки. То и дело поднимая глаза, он смотрел на Фелипе, который чувствовал, как сигарета между его пальцами все уменьшается.

– Ты же знаешь, что нельзя приходить сюда, в это место, – сказал матрос. – Ты плохо делаешь, что приходишь.

– Ха, подумаешь, – ответил Фелипе. – А может, мне захотелось спуститься сюда, чтобы немного поболтать с вами… Там у нас, знаете, какая скучища.

– Может быть, но ты не должен приходить сюда. Теперь-то, раз пришел, оставайся. Орфа не будет долго, и никто ничего не узнает.

– Еще лучше, – сказал Фелипе, не слишком понимая, какая опасность в том, что кто-то про него узнает. Осмелев, он прислонил скамейку к стене, чтобы можно было опереться спиной, и, закинув ногу за ногу, глубоко затянулся. Ему начинало нравиться это приключение и хотелось его продолжить.

– Откровенно говоря, я пришел потолковать с вами, – сказал он. («Какого черта этот матрос мне тыкает, а я никак?…») – К чему вы развели такую таинственность?

– Никакой таинственности нет, – сказал матрос.

– А почему тогда пас не пускают на корму?

– Мне так приказали, и я исполняю. А зачем тебе туда ходить? Там ничего нет.

– Хочется посмотреть, – сказал Фелипе.

– Там ты ничего не увидишь, парень. Посиди здесь, раз уж пришел. Отсюда не пройдешь.

– Не пройду? А вот эта дверь?

– Если сунешься в эту дверь, – с улыбкой сказал матрос, – я проломлю тебе башку, как кокосовый орех. А у тебя красивая башка, не хотелось бы ломать ее, как кокосовый орех.

Он говорил медленно, выбирая слова. Фелипе сразу почувствовал, что матрос не шутит и что ему лучше оставаться на месте. В то же время ему нравилось, как держится матрос, как он улыбался, когда говорил, что проломит ему череп. Он достал пачку сигарет и предложил закурить. Матрос покачал головой.

– Это табак для женщин, – сказал он. – Вот покуришь моего, морского табачку, тогда узнаешь.

Татуированная змея исчезла в одном из карманов и возвратилась с кисетом из черной материи и книжечкой папиросной бумаги. Фелипе отрицательно мотнул головой, но матрос оторвал листок бумаги и протянул ему, а затем оторвал другой для себя.

– Я тебе покажу, и ты поймешь. Будешь делать, как я, присмотрись и делай так же. Вот так насыпается… – мохнатые пауки ловко скрутили кусочек папиросной бумаги, потом матрос провел рукой у рта, словно играя на губной гармошке, и в его пальцах оказалась настоящая сигарета.

– Гляди, это просто. Нет, не так, так уронишь. Ладно, кури эту, а я сделаю себе другую.

Сунув сигарету в рот, Фелипе почувствовал влагу чужой слюны и чуть было не сплюнул. Матрос смотрел на него, смотрел упорно и улыбался. Затем принялся свертывать себе сигарету; достал огромную почерневшую зажигалку. Клубы густого едкого дыма обволокли Фелипе, и он кивнул, благодаря за огонек.

– Ты не очень затягивайся, – сказал матрос. – Для тебя он немного крепковат. Сейчас узнаешь, как он хорош с ромом.

Из жестяной коробки, стоявшей под столом, он достал бутылку и три оловянных стаканчика. Голубая змея наполнила два стаканчика и один из них передала Фелипе. Матрос подсел к нему на скамью и поднял стаканчик.

– Here's to you [66], парень. Смотри, не пей все сразу.

– Хм, очень хороший, – сказал Фелипе. – Наверняка с Антильских островов.

– Конечно. Значит, тебе нравится и мой ром и мой табак? А как тебя зовут, парень?

– Трехо.

– Трехо, да. Но это же не имя, это фамилия.

– Конечно, фамилия. Меня зовут Фелипе.

– Фелипе. Хорошо. А сколько тебе лет, парень?

– Восемнадцать, – соврал Фелипе, пряча рот в стаканчике. – А вас как зовут?

– Боб, – ответил матрос – Можешь называть меня Бобом, хотя на самом деле у меня другое имя, но оно мне не нравится.

– Все равно, скажите. Я же сказал вам свое настоящее.

– О, тебе оно тоже покажется очень некрасивым. Представь себе, что меня зовут Рэдклифф или как-нибудь в этом роде, и тебе сразу не понравится. Лучше Боб, парень. Here's to yon.

– Prosit, – сказал Фелипе, и они снова выпили. – А здесь, правда, здорово.

– Конечно.

– А у вас много работы?

– Да, хватает. Тебе больше не стоит пить, парень.

– Почему? – спросил Фелипе, хорохорясь. – Вот еще, не пить, когда я только во вкус вхожу. Вы вот лучше скажите, Боб… Отменный табачок и ром тоже… С какой стати я не должен его пить?

Матрос отобрал у Фелипе стаканчик и поставил его на стол.

– Ты славный парень, по тебе ведь надо возвращаться наверх, а если ты выпьешь лишнее, все сразу заметят.

– Я могу сколько угодно пить в баре.

– Хм, у тамошнего бармена таким не разживешься, – пошутил Боб. – Да и твоя мамаша, наверное, где-то неподалеку прогуливается… – Казалось, ему доставляло удовольствие видеть глаза Фелипе, краску стыда, вдруг залившую его лицо. – Ладно, парень, будем друзьями. Боб и Фелипе – друзья.

– Ладно, – сумрачно согласился Фелипе. – Сменим пластинку, и дело с концом. А эта дверь?

– Забудь об этой двери, Фелипе, и не сердись, – ласково сказал матрос – Когда придешь опять?

– А зачем мне опять приходить?

– Ну, чтоб покурить, выпить со мной рома и поболтать в моей каюте, – сказал Боб. – Там нам никто не помешает. А сюда в любую минуту может прийти Орф.

– А где ваша каюта? – спросил Фелипе, прищуривая глаза.

– Вон там, – указал Боб на запертую дверь. – Коридорчик ведет прямо ко мне в каюту, а она как раз у самого люка на корму.

XXIX

– Звук гонга оторвал его от романа Мигеля Анхеля Астуриаса, и Медрано, захлопнув книгу и потянувшись в постели, спросил себя, стоит ли ему идти ужинать. Свет в изголовье приглашал продолжать чтение, тем более что ему нравились «Маисовые люди». В какой-то степени книга позволяла на время уйти от окружающей действительности, как бы вновь возвратиться в привычную атмосферу кабинета в Буэнос-Айресе, где он начал ее читать. Словно он перенес сюда свой дом, по его не вдохновляла мысль укрыться ex professo [67] за романом и забыть о том, что, как это ни абсурдно, в ящике комода на расстоянии вытянутой руки лежит «смит-вессон» тридцать восьмого калибра. Этот револьвер как бы олицетворял для него иной мир: «Малькольм», его пассажиров, дневную неразбериху. Приятное покачивание, скупое мужественное убранство каюты были дополнительными союзниками книги. Лишь что-нибудь из ряда вон выходящее – галопом скачущий по коридору конь или запах ладана – могло бы заставить его подняться с кровати. «Мне слишком хорошо и приятно, чтобы беспокоиться», – подумал он, вспоминая выражение лиц Лопеса и Рауля, когда они возвратились после неудачной дневной вылазки. Возможно, Лусио и прав, глупо играть в детективов. Но доводы Лусио не убеждали; для него сейчас самым важным была жена. Всех, в том числе и самого Медрано, страшно раздражала эта дешевая таинственность, эти нагромождения лжи. Однако еще более возмущала мысль, когда он с трудом отрывался от книги, что, не будь у них всех этих удобств, они бы действовали энергичней и решительней и давно покончили бы со своими сомнениями. Капуанская нега и прочее. Только более строгая, на скандинавский лад, в отделке из кедра и ясеня всех тонов и оттенков. Вероятно, Лопес и Рауль предложат новый план действий, а может, он сделает это сам, когда ему наскучит сидеть в баре, но любой их шаг так и останется игрой, нелепым притязанием. Наверное, куда благоразумней последовать примеру Персио и Хорхе, попросить шахматные доски и приятно провести время. А что корма? В конце концов, корма и есть корма. И слово-то какое дурацкое, напоминает о пище для скота. Корма. Идиотизм.