Океания. Остров бездельников, стр. 39
А затем, естественно, двигатель заедает, и лодка резко сбавляет скорость. Я обеспокоенно оглядываюсь. Мотор пропускает еще один такт. Смол Том наклоняется и сжимает резиновую грушу топливного насоса. Лодка делает скачок вперед, и Смол Том, выпрямившись, удовлетворенно улыбается.
— Думаю, мало бензина! — заявляет он, жизнерадостно помахивая оранжевой канистрой. И все разражаются смехом.
К счастью, от «Маоаоа» нас отделяет уже всего несколько сотен ярдов, Смол Том выжимает последние капли топлива, и мы оказываемся в попутной струе сухогруза. Когда мы обходим судно, Луки хватается за край бортового иллюминатора, и свесившиеся сверху чернокожие матросы смотрят на нас с явным изумлением.
«Что надо этим болванам?» — написано на их лицах.
Однако мне уже все равно. Мы мокрые насквозь, и бензина у нас почти не осталось. Каноэ начинает угрожающе биться о борт более крупного судна, и меня охватывает чувство позорной тошноты.
К экипажу присоединяется еще один человек в черной фуражке с вышитым золотым якорем посередине, который тоже перевешивается через борт и начинает с интересом нас рассматривать.
Он что–то кричит, но ветер относит звук его голоса, чему я несказанно рад, так как, судя по его лицу, он пользуется не самыми изысканными выражениями. Я приподнимаюсь и цепляюсь за борт. И Смол Том, сидящий у мотора, который окончательно глохнет, вероятно, удостоверившись в том, что мы достигли своей цели, хлопает меня по колену.
— Иди. Наверх, — кричит он.
— Как? — откликаюсь я, склонив голову к подмышке.
И в этот момент, словно отвечая на мой вопрос, сверху спускается веревочная лестница. Я хватаюсь за веревки и медленно и неуклюже поднимаюсь на палубу. Две пары рук протягиваются ко мне, чтобы перетащить меня через деревянное ограждение, и я смущенно улыбаюсь. Смотрю вниз и вижу, как довольный Смол Том демонстрирует мне большие пальцы рук и, прихватив канистру, начинает карабкаться вслед за мной.
— Ну и что вы смотрим? — с изумленным видом спрашивает шкипер.
— Я просто хотел узнать, не вы ли везете корм для моих цыплят. Вы имеете ням–ням кокорако, который мой?
— А какой имя твой? — дернув подбородком, осведомляется шкипер.
— Уилл, Уилл Рэндалл из Мендали.
Один из членов экипажа исчезает в трюме. Через несколько минут оттуда появляется мешок, за которым немедленно следуют остальные, передаваемые из рук в руки всеми членами экипажа к планширу. Когда мне вручают первый, я чуть не падаю вместе с ним за борт и в последний момент вцепляюсь в поручень, так что мешок остается болтаться снаружи, перевешивая меня. Но Луки уже протягивает руки.
— Давай бросай!
Он призывно сгибает пальцы, и я отпускаю мешок. Луки с легкостью ловит его и ставит на дно. Слегка раздосадованный этим обстоятельством, я выхожу из цепочки, передающей мешки, и делаю вид, что мне в туфлю попала канцелярская кнопка. Затем оглядываюсь в поисках исчезнувшего Смол Тома и вижу, как он появляется из–за рубки, вероятно, с полной канистрой. Он пожимает руку матросу в рваном комбинезоне, испачканном маслом.
— Отлично, Том. Ты где это добыл?
— Там, у человека, — он указывает на корму. — Он ванток, который мой.
Похоже, в этой крохотной стране все безошибочно знают, кому что принадлежит.
Мы спускаемся по лестнице обратно в каноэ — сначала Смол Том, а затем я преодолеваем этот короткий, но опасный путь. Добравшись до последней ступеньки, я оборачиваюсь, чтобы спрыгнуть в лодку, поскальзываюсь и, потеряв опору, плашмя падаю вниз, оказываясь на мешках с кормом под изумленные восклицания команды, наблюдающей за мной сверху. По дороге умудряюсь раскроить себе голень о деревянный борт каноэ, и когда хватаюсь за ногу, то вижу порез дюйма в три длиной, края которого расходятся в стороны как у переваренной франкфуртской сосиски. Кровь из него хлещет фонтаном. Я не кричу и меня не начинает тошнить за борт, хотя именно этого мне хочется больше всего.
— Спасибо счур. Поехали, Том, — бормочу я, сжав зубы и чувствуя, что в глазах у меня темнеет.
Дома начинается страшная суета, когда мешки с кормом пытаются разместить в ризнице. Я, хромая, добираюсь до скамеек рядом со своим домом в сопровождении Маленького Джона и его старшего брата Маленького Джорджа, которые назначены присматривать за цыплятами.
— А когда кокорако прибудут?
Джордж выносит из дома мою аптечку «Первой помощи путешественнику» и ставит ее передо мной на стол. Пренебрегая рекламным листком, в котором мне рекомендовали не принимать экстази и ограничивать количество спиртосодержащих напитков, я наконец достаю бинт.
— Когда кокорако будут? Сколько приедет? — снова возбужденно спрашивает меня Джордж.
— Двести в пятницу.
Меня отделяет от гангрены лишь пластырь и пара экзотических презервативов. Может, из них сделать носок? Только вот какой выбрать — «Мандариновое эскимо» или «Пупырчатый возбудитель»?
— Двести штуков! — глаза Маленького Джона загораются, особенно когда я сообщаю, что куплю ему и Маленькому Джорджу факелы, чтобы они сторожили их по вечерам.
— Будут батарей?
— С батарейками, — клянусь я.
Глава 15 Миссия выполнима
Мы — почти — достигаем огромного успеха.
— Ты, длуг, делаешь коколако? — спрашивает владелец китайского магазинчика в Мунде Гарольд на своей неповторимой разновидности пиджина, пока мы с Толстяком осматриваем мотки мелкой сетки для цыплят. — Меня хочет за них платить сотню! — Он выдерживает паузу, потом вопросительно смотрит вверх и поднимает два пальца. — Две сотня.
Он энергично кивает, широко улыбается и что–то говорит своей жене по–китайски. Та слегка сдвигает нарисованные брови, поскольку натуральные для удобства выщипаны, и произносит:
— Да, хоросе, хоросе, три сотни.
И на лицах обоих появляется крайне удовлетворенное выражение.
Я не уверен, что имею право ставить на карту будущее цыплят на столь ранней стадии, а потому отвечаю максимально деловым тоном, на какой только способен, что еще зайду. Когда мы выходим на улицу, Генри, который тащит по мотку сетки под каждой рукой, не может сдержать восторга.
— Он хотел платить ему больше! Больше! — восклицает он.
«Болтай ногой», — думаю я, волоча свой моток за собой, все равно у нас «больше» пока нет.
Однако меня вновь обуревают сомнения. Моя дражайшая тетушка прислала мне письмо, в котором интересовалась моими успехами и прогрессом в чтении подаренных ею книг. И мне ничего не оставалось, как сообщить в ответ, какое злобное отвращение вызывает у меня чопорный, самодовольный и исключительно удачливый Робинзон Крузо. Уж он бы запросто организовал птицеферму. И конечно же, не ограничился бы парой сотен, у него бы на вольных кормах расхаживали бы тысячи цыплят. А что касается Гримбла, то он, окажись в моей ситуации, все еще ходил бы вокруг да около, играл в крикет и называл бы всех «старина» вне зависимости от пола и возраста. Да и Стивенсон лишь дремал под одной из «жираф растительного мира», сетовал на жару и тревожился о том, как бы миссис Стивенсон не закончила свою жизнь в чьей–нибудь кастрюле. Правда, на последних страницах он начал беспокоиться о том, что «миссис Стивенсон в одиночестве гуляла по берегу и собирала ракушки», и ничуть не сомневался, что это «небезопасно». Впрочем, он знал, что «ей присуще эксцентричное поведение», и ее снимки вполне подтверждают его догадки.
В конце своего письма тетушка добавила постскриптум: «Конечно же, мы держали цыплят во время войны, дорогой. Но у них была отвратительная привычка дохнуть».
И это вновь лишило меня всякой веры в наш проект.
Когда мы возвращаемся домой, нога у меня болит уже нестерпимо, хотя я до полного изнеможения втирал в нее антисептик, а потом заклеивал рану лейкопластырями.
Но меня мучил запах, отдаленно напоминающий тот, который я ощутил, когда случайно наступил на труп разлагающегося кролика, совершая кросс по пересеченной местности. Подняв ногу на скамейку, сдираю с раны пластырь. Рана распухла, и из нее сочится светло–зеленый гной. Когда я осторожно нажимаю на края, вытекает целая лужа, испускающая отвратительную вонь. Однако мое мнение оказывается достаточно субъективным, так как вокруг тут же собирается целая куча мух, которая с восторгом принимается в ней купаться.