Местечко, которое называется Кидберг, стр. 1

Хулио Кортасар

Местечко, которое называется Киндберг

Киндберг, странное название, взять и перевести, не мудрствуя – детская горка, а что если – добрая, приветливая? впрочем, какая разница, место и место, куда приезжаешь поздним вечером прямо из ливня, который бешено фыркая, лупит по ветровому стеклу; старый отель с широкими, уходящими вглубь галереями, где все устроено так, чтобы разом забыть, что снаружи по-прежнему льет, скребется, стучит, словом, место, где можно переодеться, укрыться от непогоды, от всего, а вот и суп в большой серебряной супнице, белое сухое вино, ты ломаешь хлеб и первой кусок – Лине, она держит его на ладошке, точно щедрый дар – так оно, отчасти, и есть – и вдруг, пойди – пойми, дует на него, но до чего красиво вздрагивает и чуть отлетает вверх челка Лины и это дуновение с руки, с хлеба, будто приподнимает занавес крохотного театра, и Марсело сможет наконец увидеть выбежавшие на сцену мысли Лины, образы и воспоминания Лины, которая жадно глотает душистый суп, сияя счастливой улыбкой.

Но нет, на чистом, почти детском лбу Лины – ни складки, и поначалу лишь голос роняет крупинки ее сути, позволяет увидеть Лину в первом приближении: да, она – чилийка, а то что все время мурлычет – известная тема Арчи Шеппа [1], ногти, слегка обкусанные, но удивительно почему такие чистые при том, что все на ней мятое, грязное от автостопа, от ночевок на фермах, в сараях и других пристанищах молодежи. Ха, молодежь, смеется Лина, схлебывая с ложки суп, точно голодный медвежонок, да ты наверняка мало что о ней знаешь – она, эта молодежь закаменела, ходячие трупы, поверь, как в том ужастике Ромеро [2].

Марсело едва удержался, чтобы не спросить, кто такой Ромеро, слыхом не слыхивал, да ладно, пусть себе болтает, как удивительно встретиться вдруг с этим восторгом от горячей еды, с радостью от комнаты, где ждет, потрескивая, горящий камин, словом от всего, что может вместить в себя этот пузырек буржуазного довольства, доступный для клиентов с тугими бумажниками; а дождь, он разлетается брызгами, ударяясь об этот пузырек, точь в точь как под вечер, в сумерках, он ударялся о молочно-белое лицо Лины, стоявшей у края дороги, рядом с лесом, что за нелепое место для автостопа? – почему нелепое, ведь повезло, ну-ка ешь, медвежонок, еще супчика, смотри, как бы не заболеть ангиной, волосы еще мокрые, но камин ждет, весело потрескивая там, в комнате с огромной широченной кроватью в стиле ампир, с зеркалами до полу, с резными старинными столиками, бахромой, тяжелыми шторами, так зачем ты стояла там под таким ливнем, ну-ка скажи, скажи, твоя мама всыпала бы тебе по первое число.

Ходячие трупы, повторяет Лина, путешествовать надо в одиночку, дождь, конечно, не подарок, но в таком плаще не промокнешь, правда, разве что волосы и ноги немного, ну в случае чего – таблетка аспирина. А меж тем опустевшая хлебница снова полна верхом, и медвежонок лихо расправляется с хрустящими ломтиками, масло – мечта, а ты что делаешь? Почему катаешься в такой роскошной машине, а почему ты, а-а, ты – аргентинец! И в один голос – да, вот он случай, не подкачал, надо же, не остановись Марсело за восемь километров до того – промочить горло у придорожного кафе, эта зверюшка сидела бы сейчас в другой машине или бы торчала в лесу под дождем, кто я? – агент по продаже прессованных панелей, ну да, без конца в разъездах, а сейчас надо провернуть сразу два дела. Лина слушает сосредоточенно – что такое прессованные панели, разумеется, малоинтересная тема, но куда деваться, не врать же, что ты – укротитель зверей или кинорежиссер, или чего там – Пол Маккартни, соль, пожалуйста. Поразительно, как она вдруг резка в движениях – не то птица, не то кузнечик, нет, она – лесной медвежонок, пляшущая челка, и все время этот мотив Арчи Шеппа, та-ра-ра, у тебя есть его пластинки, то есть как, а-а, ну понятно. Понятно, усмехается про себя Марсело, выходит, у него не должно быть пластинок Арчи Шеппа, но самое смешное, что они у него есть и временами он их слушает с Марлен в Брюсселе, вот так, только не способен сжиться с ними, как Лина, которая начинает мурлыкать Арчи Шеппа чуть ли не после каждого глотка, и ее сияющая улыбка – все разом: и free jazz [3], и кусочки сочного гуляша, автостоп, промокшая зверюшка, медвежонок, та-ра-ра, никогда так не везло, ты – молодчина, добрый. Да, молодчина и не промах, Марсело напевает любимую мелодию, но мяч вне игры, это – аккордеон, она-то – другое поколение, старина, она – девочка-медвежонок, Шепп, а не танго, че!

И томительно-сладко щекочет где-то внутри с той самой минуты, когда они свернули в Киндберг и оставили машину в огромном старом ангаре, старуха освещает им дорогу каким-то допотопным фонарем, Марсело – чемодан и портфель, Лина – рюкзак и хлюпающие кеды, приглашение на ужин принято еще в машине, посидим – поболтаем; дождь, как из пулемета, какой смысл ехать на ночь глядя, давай остановимся в этом Киндберге, поужинаем, – о, спасибо, ну просто здорово! ты пообсохнешь, и лучше остаться здесь до утра, «пусть льет, пусть льет, наш зайчишка переждет», о, конечно, а потом стоянка, гулкие готические галереи, ведущие к холлу, как тепло в этом отеле, вот красота! Последняя капелька на челке, рюкзак через плечо, лесной медвежонок, герл-скаут с добрым дядюшкой, я возьму номера сейчас – хоть немного обсохнешь до ужина. И опять эти горячие иголочки внизу легким спазмом, а Лина вскидывает глаза сквозь челку – номера? чего ради? бери один на двоих. Он смотрит в сторону и снова тянет, екает внизу, расприятнонеприятно, ну и ну, тогда – чудо, тебе везет, старина, значит, еще одна в твоей жизни, значит – эта зверюшка, она – очень и очень! Марсело настороженно следит за Линой, а она спиной к нему вытаскивает из рюкзака другие джинсы, черный свитер и без умолку болтает – вот это камин! слышь, какой пахучий огонь, меж тем он перерывает весь чемодан, отыскивая аспирин среди витаминов, дезодорантов и лосьонов для бритья. И куда ты собралась ехать? не знаю, у меня есть письмо для одних ребят, хиппи, они в Копенгагене, и рисунки, мне их дала Сесилия в Сантьяго, ребята, сказала, отличные, Лина небрежно развешивает мокрую одежду прямо на шелковую ширму и вытряхивает рюкзак – надо видеть! – на столик времен Франца Иосифа, с позолотой и арабесками: Джеймс Болдуин [4], пуговицы, темные очки, картонные коробочки, Пабло Неруда, прокладки, карта Германии, ой, умираю от голода, Марсело, мне нравится твое имя, – звучит, ну зверски хочу есть! Так пошли, малышка, душ, считай уже принят, а порядок в рюкзаке наведешь потом. Лина резко подымает голову и в упор смотрит на него – я никогда не навожу порядка, с какой стати, рюкзак, он как я, как это путешествие, как политика, все вперемежку, вверх тормашками. Вот со-плюха, ахает про себя Марсело, и по-прежнему щекотно тянет внизу (аспирин пусть примет перед кофе, так лучше), но все этот словесный мусор, «малышка», «мыслимо ли разъезжать вот так одной?», за супом она рассмеялась: молодежь, ходячие трупы, как в этом ужастике Ромеро. И вкусный гуляш, и тепло, и веселый смех Лины, и вино – от всего этого в животе вместо щекотного покалывания нарастает ощущение, похожее на радостный покой, да пусть себе несет свою чепуху, пусть толкует о своих взглядах на мир, которыми он и сам забивал себе когда-то голову, а впрочем, стоит ли вспоминать – забылось, пусть смотрит на него из-под занавеса-челочки, вдруг задумчивая, озабоченная и следом – та-ра-ра, Шепп, как тут хорошо, знаешь, на мне уже все высохло, а под Авиньоном я целых пять часов прождала попутную машину, ветрище жуткий, крыши срывало с домов, на моих глазах, веришь – не веришь, птица разбилась о дерево и упала, как тряпочная, перец, пожалуйста!

Значит ты, (уносят пустое блюдо) думаешь вот таким манером попасть в Данию, а хоть какие-то деньги у тебя есть? конечно, поеду, доберусь, а ты разве не любишь салата? Тогда подвинь его мне, – ем, не наемся. Она забавно наворачивает на вилку листья и жует старательно вместе с темой Шеппа, а временами – пф! – лопается маленький серебристый пузырек в уголке влажного рта, очень красивый рот, твердо очерченный, такой как надо, прямо с картин мастеров Возрождения, прошлая осень с Марлен во Флоренции, вспомни эти рты, которые так любили рисовать гениальные мужеложцы, рты с чувственным изломом, загадочные и так далее, надо же, как ударил в голову этот рислинг семьдесят четвертого года под звуки голоса Лины, а медвежонок говорит и говорит, уплетая с аппетитом все, что на столе, и Шепп, непостижимо, как я окончила философский в Сантьяго, мне еще читать – не перечитать, вот теперь и возьмусь за книги. Ишь ты, бедная зверюшка, столько радости от салата и Спинозы, которого собралась поглотить за шесть месяцев вместе с Алленом Гинсбергом [5] и Арчи Шеппом; интересно, что она еще успеет выложить из этой модной муры, пока принесут кофе, (не забыть про аспирин, вот соплюха, еще, не приведи Бог, разболеется, дождь всю перещупал там, у леса). А меж тем с последними кусочками гуляша и неизменным Арчи Шеппом что-то понемногу сдвигалось, какой-то новый поворот, слова вроде те же, Спиноза, Копенгаген, но – все иначе. Лина, которая ломает хлеб, пьет вино, смотрит довольными глазами, она далеко и близко, что-то в ней переменилось в эти ночные часы, хотя слова «далеко» и «близко» – ничего не проясняют, тут – другое, тут – театр, будто Лина показывает ему вовсе не себя, тогда что же, ну скажи, скажи?