Дорога на Вэлвилл, стр. 95
Элеонора Лайтбоди потупила взор. Прекрасная, печальная, и в своей печали еще более прекрасная.
– Мне очень жаль, – пробормотала она.
– Жаль? – откликнулся он, вновь принимаясь расхаживать по комнате, не в силах усидеть на месте. – Жаль? Чего вам жаль? Кого? Меня жалеть нет причин, дорогая леди. Я живу правильно и мыслю правильно каждое мгновение каждого дня. Вы себя пожалейте – это вы подвергаетесь опасности, это вас изнуряет неврастения и последствия автоинтоксикации, это вы рискнули своим здоровьем и счастьем всей вашей жизни ради каприза, ради неверно понятой идеи. – Теперь доктор навис над несчастной, дрожа от прилива праведного гнева. Она не смела глядеть Шефу в глаза. – Осмелюсь спросить, кто этот «врач», этот величайший гений, которому вы вверили свое благополучие, полностью отвергнув все, что мы старались сделать для вас здесь? Кто это такой?
Она произнесла имя, но столь тихим голосом, что доктор ничего не разобрал.
– Кто?
Печальный, уклончивый взгляд. Глаза Элеоноры наполнились слезами, нос покраснел. Она всхлипнула и поднесла к лицу платок.
– Доктор Шпицфогель, – выдавила она из себя, вся дрожа.
– Шпицфогель? Никогда не слыхал. И какова же его специальность – если в качестве вашего лечащего врача и главы этого учреждения я имею право задать такой вопрос?
Сперва она не хотела отвечать. Кажется, что-то обдумывала. Промедление привело Келлога в ярость – неужели она посмеет не ответить? Но, прикусив губу, Элеонора набралась храбрости и встретилась взглядом с доктором:
– Мануальная терапия. Die Handhabung Therapeutik.Он массирует мою… мою… – она быстро глянула на Блезе, затем перевела взгляд на доктора и наконец сосредоточилась на лежавшей у нее на коленях книге. – Мою матку.
– Вашу матку?! –доктор сорвал козырек, прикрывавший его глаза, и с грохотом швырнул его на стол. Ему казалось, что он о подопечных знает уже все – их слабости и капризы, их невежество и испорченность, – но он ошибался. Вне себя от возмущения, он вонзал каждое слово, будто нож:
– Он – массирует – вашу – матку?
На мгновение воцарилась тишина, такая тишина, что доктору казалось – он слышит, как пульсирует кровь в венах. Блезе обмер. Все затаили дыхание.
– Да! – выкрикнула вдруг Элеонора, вскакивая на ноги. Голос ее погрубел от страсти, от стыда и гнева. Щеки увлажнились, руки дрожали.
– Да! – повторила она, и короткое слово прозвучало, словно призыв к бою. – И я в жизни себя лучше не чувствовала! – С этими словами она повернулась и бросилась к двери, захлопнув ее с грохотом, похожим на первый раскат надвигающейся грозы.
Доктор в растерянности уставился на закрывшуюся дверь, обменялся взглядами с Блезе и медленно покачал головой. Как он устал. Господи, как он устал.
Глава седьмая
Озеро Гогуок
Уилл не мог усидеть на месте. Энергия била в нем через край, он насвистывал и притопывал в унисон с подергивающей за пальцы рук, пощипывающей пальцы ног музыкой величайшего из дирижеров, несравненного, великого, короля, императора, бога маршевых мелодий, Джона Филиппа Сузы. Целый час Уилл простоял в пятнистой тени вяза, наблюдая, как марширует по лужайке сводный оркестр Санатория, с физиологической размеренностью вскидывая ноги, ритмично покачивая локтями. На начищенных трубах сверкали солнечные блики. Шла репетиция гала-концерта, подготавливаемого Шефом к Дню памяти погибших. Праздничная программа включала в себя пикник на Южной поляне, исполнение негритянских песенок с участием «профессора» Сэмми Сигеля и полудюжины любителей из числа обитателей Санатория; далее – живые картины (в главной роли, конечно же, Вивиан Делорб) и специально сочиненная драма в постановке санаторского Клуба Глубокого Дыхания. Лайтбоди истомился по дому, жена держалась отчужденно, беды плодились, словно мухи, роящиеся над почерневшим бананом, – и все же Уилл не мог устоять перед обаянием Сузы. Тонкий высокий отзвук «Кадетского марша» разносился по коридорам Санатория – Уилл маршировал через холл в кабинет доктора Келлога.
Он понятия не имел, зачем его вызвали. Секретарь доктора, этот малый с неподвижным, словно окаменевшим лицом, остановил Уилла перед завтраком и, ничего не объясняя, предложил явиться к одиннадцати. Уилла это ничуть не смутило. За шесть месяцев он понял, как надо себя вести. Улыбайся до боли в деснах, прикинься здоровым и тупым, ничего им не говори. Самое главное – не задавай вопросов и не рассчитывай на ответ. Если прежде у Уилла бывали сомнения, если когда-то он готов был поверить, что методы этого низкорослого, с ног до головы затянутого в белое диктатора от медицины могут принести хоть какую-то пользу, то, лишившись «узелка» и расположения Элеоноры, сделавшись свидетелем горестной участи, постигшей мисс Манц, Хомера Претца и усерднейшего секретаря самого доктора, Уилл раз и навсегда утвердился в своей позиции: он оставался в рядах пациентов, его состояние не менялось ни в лучшую, ни в худшую сторону, но он лишь терпел и ждал в отчаянной, мучительной надежде, что Элеонора придет однажды в себя и они смогут вернуться домой, на Парсонидж-Лейн, и начать жизнь с начала. Но особых иллюзий у него больше не было.
Однако в тот день доктор Келлог встретил мистера Лайт-боди почти приветливо – и это было необычно, крайне необычно. Их отношения были определены раз и навсегда – строжайшая требовательность со стороны Великого Целителя, покорность и сокрушение со стороны Уилла. Уилл приложился к спиртному в стенах почтенного учреждения, он преследовал с похотливыми намерениями собственную жену, он нарушал режим питания и наотрез отказался от синусоидных ванн, он с апатией относился к гимнастике и без всякого энтузиазма – к смехотерапии. Он даже не пережевывал как следует пищу и не держал правильную осанку. А что это еще за история – отказался обнажиться, входя в бассейн. Уилл разочаровал доктора, и Келлог этого не скрывал. Уилл – саботажник, плохой пример для других пациентов. А потому Уилл имел все основания удивляться, когда Блезе ввел его в кабинет и доктор Келлог поднялся навстречу с благосклонной улыбкой на губах и крепко пожал ему руку.
– Мистер Лайтбоди! Уилл! Как идут дела?
Уилл пожал плечами. Выдавил улыбку.
– Получше, – признал он.
– Ага. – Антисептические глазки доктора смерили Уилла с ног до головы, нащупывая, где притаилась ложь. – Что ж, я очень рад это слышать. Теперь вы не можете отрицать, что чистая жизнь по правилам науки дает положительный эффект, а?
Уилл не стал это отрицать.
– Новая диета вас устраивает?
С тех пор, как закончилась виноградная эпоха, Уиллу позволили выбирать блюда из основного меню, хотя его покушения на сколько-нибудь съедобную пищу – пирожки с черникой, кукурузный хлеб, оладьи – сурово сдерживались девицами из диетического отдела. Поддельную рыбу, эрзац-мясо и кукурузную кашу он мог есть сколько душе угодно – вот только именно этого душа и не принимала.
– Вполне устраивает, – подтвердил он. Радостный дух мелодии Сузы улетучивался.
Коротышка доктор задвигался, собирая со стола листы бумаги, снял со лба козырек и аккуратно пристроил его на специальном деревянном подносике.
– Но я собирался говорить не о вас, – произнес Келлог, искоса поглядывая на Уилла.
– Вот как? – В растерянности Уилл неловко зашаркал ногами по холодным плиткам пола.
– Вы ведь не против прогуляться? – внезапно воскликнул доктор и, обежав вокруг стола, направился прямиком к двери, не дожидаясь согласия Уилла. Блезе немедленно ткнул Уилла в спину, побуждая следовать за Шефом. – Невозможно усидеть за столом в такой прекрасный денек, верно?
Так и не поняв, что происходит, Уилл снова оказался в холле. Ему пришлось прибавить шагу, чтобы нагнать стремительного пророка здоровья; Блезе, родственная Шефу душа, ни на шаг не отставал от начальника. Они миновали холл, доктор на ходу кивал то одному пациенту, то другому, озабоченно качал головой, белые фалды его халата энергично развевались. Он молча направлялся к выходу у северного торца здания. К тому времени, как они добрались до двери, Уилл засомневался, помнит ли доктор о его существовании. Лайтбоди был сильно озадачен. Что бы могло значить это вступление – «Я собирался говорить не о вас»?