Союз еврейских полисменов, стр. 74

– А как же Мендель?

– Полагаю, они уже не могли повернуть назад. Полагаю, рванулись без него вперед.

С любой точки зрения нелогично Ландсману печалиться о Менделе. Все на свете теперь происходит без Менделя.

Минуту-другую Бина наблюдает за молодыми людьми, сложа руки, на лице ни выраженьица, разве что в уголках глаз мельтешит нечто невнятное.

Взгляд Бины напоминает Ландсману приглашение на обручение одной из ее подруг. Жених подруги был мексиканец, и вся пирушка прошла под знаком Синко де Майо. К дереву во дворе подвесили картонного пингвина. Детям завязали глаза, вооружили их палками и напустили на пингвина – колотить животное до тех пор, пока не отдаст того, что спрятано внутри. Дети лупили воздух с присущей им звериной свирепостью, пока из пингвина не посыпались ирискика рамельки в бумажных обертках, вроде тех, что достают из запыленных недр сумок бабки-тетушки, навещая своих родичей-потомков. Сыпался конфетный град, дети радостно бесновались, Бина наблюдала, сложив руки под грудями и гофрируя уголки глаз.

Она возвращает Берко шолем и достает свой.

– Заткнуться! – командует она и сразу же энергичней, по-американски: – Shut the fuck up!

У некоторых из молодых людей в руках мобильники, они пытаются дозвониться до родни и знакомых, но ведь и все остальные евреи Ситки пытаются! Молодые люди суют друг другу экраны своих шойферов с индикацией сбоя. Сеть рухнула, трансляторы не справляются с лавиной звонков. Бина подходит к телевизору, пинает натянутый шнур. Вилка выскакивает из розетки. Телевизор вздыхает. Какое-то темное топливо из заправочных танков молодых людей мгновенно испаряется, они сбоят, идут юзом, тормозят…

– Все арестованы, – негромко произносит Бина, став центром внимания. – Всем лицом к стене. руки на стену. Меир!

Ландсман обхлопывает всех по очереди, до самых лодыжек, жестами дотошного закройщика. С шести молодых господ собрал он жатву из восьми ручных огнестрельных механизмов и двух дорогих охотничьих ножей. Покончив с досмотром, он предлагает молодым людям занять сидячие места. Третий осматриваемый вернул ему «беретту», полученную Ландсманом от Берко перед походом в Якови. Он демонстрирует находку Берко.

– Прелесть моя, – изрекает Берко, не опуская своего большого шолема.

Трое молодых людей устраиваются на диване, двое в креслах, один вытягивает из ниши стул. Выглядят они полными лопухами, оставленными в арьергарде, в обозе. Все уставились на дверь в комнату Литвака, как будто ожидая указаний. Дверь закрыта. Бина открывает ее, толкает ногой, смотрит внутрь, осматривается.

– Меир, Берко.

Штора дребезжит на ветру. Дверь санузла нараспашку, там темно. Альтер Литвак исчез.

Ни в шкафу, ни в душевом отсеке. Бина вздергивает штору. Раздвижная стеклянная дверь открыта, как раз позволяет войти и выйти. Они вылезают на крышу, оглядываются, шарят за запертой надстройкой системы кондиционирования воздуха, обходят водонапорный бак, влезают под брезент, берегущий от осадков складные летние стулья. Выглядывают за карнизы. Размазанный по асфальту силуэт Литвака отсутствует. Возвращаются в пентхаус отеля «Блэкпул».

Посреди койки лежат блокнот, ручка и раздолбанная зажигалка «Зиппо». Ландсман подбирает блокнот и читает последнюю запись.

– Украли, сволочи, суки вонючие, – равнодушным голосом констатирует Бина. – Спецназ сучьих Штатов, одного с ним хозяина моськи.

Бина связывается со своими людьми внизу. Никто никого и ничего подозрительного не заметил, ни группы чумазых аварийщиков, ни автоматчиков с гримом на мордах, ни свисающих со всяких тарахтящих в воздухе кофемолок тросов и веревочных лестниц.

– Падлы, – Бина подпускает в свою речь чуток жару и лоскутки американской лексики. – Осквернители Библии, fucking Yankee motherfuckers.

– Language, lady, jeez! Сударыня, что за выражения!

– Yeah, whoa, take it easy, there, ma'am! Но-ну, таки спокойно, спокойно, дама!

Некоторое количество американцев в костюмах, слишком много, чтобы Ландсман сразу смог оценить их численность, штук, скажем, шесть, умудрились протиснуться в предбанник литваковской спаленки. Крупные, недоедание им явно не знакомо; аккуратные, очень любят они свою работу. На одном грязно-оливковая накидочка и скромная улыбочка под волосами злато-серебристыми. Без пингвинового свитера Ландсман его с трудом узнает.

– О'кей, ребята, – говорит человек, название которого должно быть явно Кэшдоллар. – Давайте все попытаемся успокоиться.

– ФБР, – роняет Берко.

– Почти попал, – кивает Кэшдоллар.

41

Следующие сутки Ландсмана маринуют в снежно-белой комнате с молочно-белым ковром на седьмом этаже федерального здания Гарольда Айкса на Сьюард-стрит.

Шесть человек с посконно-мужественными экранными именами киношных подводников обреченной киносубмарины сменяются попарно, отрабатывают четырехчасовыми сменами. Один из них афро, еще один латино, остальные поросячье-розовые жвачные гиганты с прическами астронавтов, не то скаутских вожатых-педофилов, подростки-переростки с полированными церковно-приходскими манерами. Время от времени Ландсман чует в каждом из них дизельное сердце полисмена, однако сбивает с толку южный языческий гламур. Ландсман напускает дыму, но они нащупывают его и загоняют в угол.

Никто ничем не угрожает, не пытается запутать. Обращаются к нему по рангу, имя произносят так, как он его предпочитает слышать. Когда Ландсман старается увильнуть, запудрить мозги или запирается, мрачнеет, они принимают вид терпеливых школьных учителей. Вопросы Ландсмана встречают уничижающим молчанием, как будто тысячи галлонов воды с пожарного самолета обрушивается на него это молчание. Не упоминают ни о детективе Шемеце, ни об инспекторе Гельбфиш. Ни тем более о таинственном исчезновении мосье Альтера Литвака. Кто такие Мендель Шпильман и Наоми Ландсман, они вообще не имеют представления. Знать они хотят, что знает Ландсман – или полагает, что знает – об участии США в уничтожении Куббат-ас-Сахра, об инициаторах, исполнителях и жертвах этого акта, о связанных с ними лицах. Они не желают, чтобы Ландсман знал, что они сами что-то обо всем этом знают. Сами они обо всем этом не имеют ни малейшего представления. Они настолько хорошо натасканы, что Ландсман лишь в середине второй смены осознает повторяемость вопросов. На разные лады перепевают они две дюжины вопросов, инвертируют их и перефразируют, подают под разными углами. Плетут сочетания, как из основных ходов шести шахматных фигур, вплетая их в нейронную мозговую сеть. Ландсмана регулярно пичкают ужасным, с позволения сказать, кофе и от часа к часу черствеющим сливочным печеньем, абрикосовым да вишневым. В один из перерывов его сопроводили в комнату отдыха и предложили отдохнуть на диване. Закрыв глаза, имитируя сон, Ландсман сразу узрел надвигающиеся на него мотострелковые цепи кофе и печенья. Пора возвращаться в снежно-молочность допросной камеры, к белому шуму стен, к кофейно-абрикосовому шерри, к винилу под задницей и ламинату под носом… Под носом…

– Детектив Ландсман…

Открыв глаза, Ландсман видит черные разводы на коричневом ламинате столешницы. Скула его онемела от давления твердого пластика. Он поднимает голову, оставляя на поверхности стола лужицу слюны. Липкая нить между губой и лужицей растягивается, лопается.

– Эхькь. – кряхтит Кэшдоллар.

Он вынимает упаковочку бумажных, платочков и запускает по столу к Ландсману, мимо открытой коробки печенья. Кэшдоллар напялил новый полупердон золотистой вязаной шерсти с замшевым передом, замшевыми пуговицами, замшевыми нашлепками на локтях. Восседает он на металлическом стуле прямо, четкий узел галстука, гладко выбритые щеки, голубые глаза подчеркнуты мудрыми морщинками. Прическа отсвечивает золотом фольги внутренней упаковки «Бродвея». Улыбка лишена энтузиазма и жестокости. Ландсман стирает безобразие с лица и со стола.