Союз еврейских полисменов, стр. 31

– У вас есть какие-то предположения, кто мог убить Менделя?

– Дело в том, что… – начал Ландсман.

– Дело в том, что… – перебил его ребе Шпильман, роясь в бумажном хаосе на своем столе. Из груды книг, брошюр, листовок, доносов, докладов о поведении отмеченных личностей, кассовых лент, разрешений, запрещений он выудил листок и поднес его к глазам. Заплескалась плоть его руки в обширном мехе рукава… – Дело в том, что эти детективы не уполномочены расследовать данное дело вообще. Я не ошибся? Он опустил бумагу на стол, и Ландсман удивился, как он в этих глазах мог видеть что-то, кроме безбрежного ледяного моря. Ландсман сброшен в воду между льдинами и, чтобы не утонуть, хватается за балласт своего цинизма. Значит, приказ о черной метке для дела Ласкера пришел с острова Вербов. Значит, Шпильман знал о смерти сына еще до того, как тот погиб в номере двести восемь. Значит, он сам приказал убить собственного сына? Значит, работой отдела по расследованию особо тяжких преступлений полицейского управления Ситки напрямую руководят из канцелярии ребе? Очень интересные вопросы, но хватит ли у Ландсмана духу задать их?

– А что ваш сын сделал? – спросил наконец Ландсман. – Почему он умер для вас двадцать три года назад? Что он знал? И что вы знали, ребе? И рабби Баронштейн? Понимаю, вы владеете ситуацией. Не знаю ваших целей. Но, судя по вашему прекрасному острову, вы весите очень много.

– Меир! – голосом заклинателя воззвал Берко.

– Не возвращайтесь сюда, Ландсман, – сказал ребе. – Не беспокойте никого в моем доме и никого на острове. Оставьте в покое Цимбалиста, оставьте в покое меня. Если я услышу, что вы хотя бы попросили у одного из моих людей прикурить, я вас достану. Это ясно?

– При всем моем уважении… – начал Ландсман.

– В данном случае – пустая формула вежливости.

– И тем не менее, – не дал себя сбить Ландсман. – Если бы каждый раз, когда какой-нибудь штаркер с эндокринным расстройством пытался меня запугать, мне давали доллар, мне бы не пришлось сейчас сидеть здесь, при всем моем уважении, и выслушивать угрозы от человека, не способного и силком выдавить из себя слезу по сыну, которому сам помог сойти в могилу, уж там сейчас или двадцать три года назад.

– Не надо считать меня грошовым подонком с Хиршбейн-авеню, – обиделся ребе. – Я вам вовсе не угрожаю.

– Да ну? Вы меня, стало быть, благословляете таким образом?

– Я смотрю на вас, детектив Ландсман. И понимаю, что, как и мой сын, бедняжка, вы не оправдали надежды своего отца.

– Рав Хескел! – взметнулся Баронштейн.

Но рабби Хескел не обратил внимания на своего габая и продолжил, прежде чем Ландсман успел спросить, какого дьявола тот знает о бедном Исидоре.

– Я вижу, что когда-то вы, опять же, как мой бедный Мендель, имели все задатки, чтобы стать чем-то большим и лучшим, чем вы сегодня. Может, вы, конечно, крутой шамес. Но сомневаюсь, чтобы вы прославились как большой мудрец.

– Совсем даже наоборот, – охотно согласился Ландсман.

– Послушайтесь моего доброго совета: следует найти иное применение для оставшегося вам времени.

Система молоточков вербоверских часов заскрежетала, заскрипела и принялась отбивать мелодию, много старшую, чем сами часы, и желанную в каждом еврейском доме в конце недели.

– Джентльмены, время истекло, – указал на часы Баронштейн.

Посетители встали, все пожелали друг другу радостной субботы. Детективы надели шляпы и повернулись к двери.

– Кто-то должен опознать тело, – проронил Берко, не оборачиваясь.

– Если не хотите, чтобы мы его выставили на тротуар, – добавил Ландсман.

– Завтра пришлем кого-нибудь, – пообещал ребе. Он повернулся в своем кресле, нагнулся, снял с крюка две трости с серебряными набалдашниками, отделанные золотом. Уперся тростями в ковер и, издавая множество неожиданных звуков, поднялся на ноги. – Когда суббота закончится.

Баронштейн проводил их вниз, к придверным Рудашевским. Вверху под весом великого ребе жалобно скрипели доски пола, стучали трости и шаркали пивные бочки нижних конечностей. Семья ребе в другом конце дома ожидала его благословения.

Баронштейн открыл дверь эрзац-дома. Шмерль и Йоселе ввалились в холл в заснеженных шляпах, с заснеженными плечами, со снегом в зимних глазах. Задверные братья, кузены или братья-кузены вкупе с внутридверным вариантом образовали вершины треугольника: трехпалый кулак, в котором зажали Ландсмана и Берко.

Баронштейн придвинул свою узкую физиономию вплотную к Ландсману, так что тот отвернул нос подальше от букета помидоров, табака и сметаны, исходившего от рабби.

– Остров у нас невелик, – сказал Баронштейн. – Но на нем сотни мест, где кто угодно, даже знаменитый шамес, может затеряться без следа. Будьте осторожны, детективы. И доброй субботы вам обоим.

17

Нет, вы только гляньте на Ландсмана! Рубаха сбоку, пардон, выбилась из штанов, шляпа набекрень, пиджак на крюке пальца за плечом… За небесного цвета едальный билет уцепился, как утопающий за соломинку. Щетина скоро «черношляпной» бородою станет. Спина его убьет. По причинам, ему неведомым – а скорее – без причин – с полдесятого утра во рту ни грамма. Самый одинокий еврей Ситки, один-одинешенек в хромо кафельной пустыне кафетерия «Полярная звезда» в девять часов пополудни в пятницу, в пургу. Что-то темное, неотвратимое надвигается… точнее, сдвигается внутри, в его организме. Сотни тонн грязевой лавины поползли, поползли… Мысль о пище противна, даже о золотом лапшевнике, брильянте в короне кафетерия «Полярная звезда». Но что-то пора сожрать.

Конечно, Ландсман понимает, что он вовсе не самый одинокий еврей в округе Ситка. Он даже мысль такого рода презирает. Появление этой жалости к самому себе доказывает, что он вихрем ввинчивается в глубокий анус, ускоряя движение по вектору и углу. Дабы сопротивляться ускорению Кориолиса. Ландсман разработал три экспериментальные методики. Первая – работа, но работа уже официально признана несерьезной хохмочкой. Еще – алкоголь, который, правда, усугубляет вихревые процессы, но ему уже на это плевать. Наконец, что-нибудь съесть. Решившись на третий вариант, он волочет себя, синий едальныи билет и поднос к грандиозной леди Литвак за стеклом и прилавком – в сеточке на прическе, в полиэтиленовых перчатках и с металлической поварешкой. И сует ей поднос.

– Три блинчика с творогом, пожалуйста, – выдавливает он из себя, не желая ни вкуса, ни запаха этих блинчиков, не желая даже глянуть в меню, предлагает ли их сегодня заведение. – Как дела, миссис Неминцинер?

Миссис Неминцинер размещает три блинчика на белой тарелочке с голубой каемочкой. Чтобы оживить вечернюю трапезу одиноких душ Ситки, миссис Неминцинер держит наготове нарезанные маринованные райские яблочки, которые выкладывает на салатные листья. Такой корсажик она присобачивает и к ландсмановской порции. Затем компостирует его карту. Ужин готов.

– Какие у меня могут быть дела? – отвечает она вопросом.

Ландсман осознает беспочвенность своего любопытства, несет поднос с тарелкой к кофейникам и добывает себе напиток. Сует кофейной кассирше деньги и продырявленную дисконтную карту, отступает под натиском конкуренции: еще двое соперников в борьбе за звание самого одинокого еврейца округа Ситка кукуют за столиками. Ландсман направляется к «своему» столику, у окна, через которое можно профессионально следить за улицей. На соседнем столике кто-то оставил недоеденную порцию тушенки с картошкой и полстакана чего-то, по цвету напоминающего сода-вишню. Объедки и скомканная салфетка вызывают легкую тошноту, настроения не улучшают, но что поделаешь – любимый столик… Должен же коп обозревать улицу. Ландсман усаживается, сует салфетку за ворот, разрезает творожный блинц, сует кусок в рот, жует… Глотает. Хороший мальчик, паинька.

Один из его конкурентов в гонке одиночества – бывший уличный букмекер, мелкий жучок тотализатора по имени Пенгвин Симковиц, профукавший чьи-то деньги и избитый уличными же штаркерами до потери заметной доли разума и здравого смысла, которыми он и ранее богат не был. Другой, сосредоточенно поглощающий салаг из сельди со сливками, Ландсману неизвестен. Левый глаз этого еврея скрыт за телесного цвета пластырем, левая линза в очках отсутствует. Прическа его сведена к трем несерьезным сивым клочкам в передней части черепа. Щека порезана при бритье. Когда по этой щеке покатились и закапали в сельдь слезы, Ландсман сдался.