Союз еврейских полисменов, стр. 21

– Меир Ландсман, – представляется Ландсман, вручая старику свою визитку. – Вы были знакомы с моим отцом. Я сюда с ним иногда приходил. Когда клуб еще размещался в кафе отеля.

Покрасневшие глаза расширились. Удивление в них смешивается с ужасом. Мистер Литвак изучает Ландсмана, не веря не то своим глазам, не то заверению Ландсмана. Он доверяет свои сомнения бумаге.

– Что поделаешь, – вздыхает Ландсман.

– Я ведь был тогда ребенком, – бормочет Ландсман, ужасаясь оттенкам оправдания и жалости к самому себе, явно сквозящим в его голосе. Кошмарный старикан, ужасный притон, поганая, бесцельная игра… – Мистер Литвак, может быть, вы знали человека, он играл в шахматы, еврей, которого могли называть Фрэнком?

– И хорошо знаете?

– Не в курсе случайно, где он живет, мистер Литвак? Давно ли вы его видели в последний раз?

– К большому сожалению, именно оттуда.

Старик моргает. Если он потрясен известием, этого по виду его не скажешь. С другой стороны человек, не влггдеющий своими эмоциями, не уйдет далеко с дебютом Рети. Может быть, почерк его перестал поражать такою четкостью…

– Выстрел.

Входная дверь открылась, впустив двоих новых посетителей, серых и промерзших. Один – долговязый юнец лет двадцати с небольшим, в коротко подстриженной бородке, в слишком коротком плаще, второй – коротышка, плотный, брюнет в курчавой бороде и слишком большом костюме. Стрижки у обоих короткие, неровные, как будто они сами стриглись. Черные ермолки украшены кружавчиками не то вышивками. Вошедшие на секунду замерли в дверях, как будто боясь, что их сейчас вздуют за опоздание.

Старик открыл рот. Голос – как будто открыло рот ископаемое доисторическое животное. Ужасный звук, повреждены голосовые связки. Что он сказал, до Ландсмана дошло не сразу.

– Внучатые племянники.

Литвак подозвал их и вручил карточку Ландсмана плотному коротышке.

– Очень приятно, детектив, – тут же выпаливает коротышка с легким, пожалуй австралийским акцентом. Он усаживается напротив старика, бросает взгляд на доску, тут же хватается за своего королевского коня, двигает его вперед. – Извини, дядя Альтер. Этот, как всегда, долго возился.

Долговязый и здесь возится долго. Он все еще не закрыл дверь, из-за которой доносится рык Берко.

– Ландсман! – Берко припер парочку Фишкин-Лапядус к мусорному контейнеру. – Какого дьявола?

– Бегу, бегу, – отзывается Ландсман. – Мистер Литвак, к сожалению, я должен идти. – Почувствовав ладонью кости, мозоли и морщины на руке старика, он спрашивает: – Где я смогу пай ги вас, чтобы расспросить подробнее?

Ли гвак скрипит пером, вырывает листок из блокнота и вручает Ландсману.

– Мадагаскар? – вздымает брови Ландсман. прочитав название улицы в Антананариву. – Новый адрес… – При виде этого адреса, номера дома на далекой рю Жан-Бар, Ландсман ощущает желание бросить гонку по следам мелкого убитого еврейца из жалкого номера двести восемь второразрядной гостинички. Ну, даже и поймает он убийцу. Так что? Через год евреи станут африканцами, здесь, в бывшем шахматном клубе, будут танцевать или выпивать гои, а все до одного уголовные дела заснут вечным сном в девятом шкафу.

– Когда отбываете?

– На следующей неделе, – без особенной уверенности сообщает плотный коротышка.

Старик снова что-то прокаркал, но на этот раз его не понял никто. Он нагибается к блокноту, передает его внуку.

– Человек предполагает. – читает парень, – а Богу и смеяться лень.

11

Иной раз, изловив «черную шляпу» юных лет. копы сталкиваются с высшей степенью непреклонности. Задержанные качают права, ссылаются на свободы, дарованные им великой американской Конституцией. Но иногда они, сломавшись и потеряв всякое чувство собственного достоинства, рыдают до утраты дара речи. Из опыта Ландсман убедился, что мужчины весьма склонны к слезам, когда они после долгих лет уверенного и безопасного существования вдруг обнаруживают, что все это время жили на краю бездны. Задача копа – выдернуть из-под ног подозреваемого этот красивый коврик, маскирующий фатальную дыру. Похоже. Сатиел Лапидус дыру эту заметил. По щекам его струились слезы, из ноздри выделилась и сползла к верхней губе жирная зеленая гусеница.

– Мистер Лапидус скорбит, – сочувственно качает головой Берко, – но причины скорби своей постичь не в состоянии.

Ландсман сует руку в карман плаща в поисках «Клинэкса», к своему удивлению находит; протягивает бумажный платочек Лапидусу. Тот, поколебавшись, хватает платок и с чувством в него сморкается.

– Клянусь, я его не знаю, – сипит Лапидус. – Где жил – не знаю, кто был – не знаю. Ничего не знаю, жизнью клянусь. Играл с ним пару раз. Он всегда выигрывал.

– И скорбите о неизвестном солдате исключительно из человеколюбия, – добавляет Ландсман, не скрывая иронии.

– Именно так, – отрезает Лапидус, нервно комкает платочек и запускает эту бумажную розу с грузом своих соплей на мостовую.

– Вы нас хотите задержать? – вмешивается Фишкин. – Если да, то я хочу связаться с адвокатом. Если нет, то нам пора идти.

– Адвокат «черных шляп»! – ужасается Берко. – Горе мне, горе!

– Свободны, – буркнул Ландсман.

Берко отечески кивает обоим, и «шляпы» шлепают по слякоти: все четверо, попарно, в противоположных направлениях.

– Я, кажется, завожусь, – равнодушным тоном роняет Берко. – Этот сопливый меня, похоже, допечет.

Ландсман кивает, скребет щетинистый подбородок, как будто погрузившись в размышления. Но память его копается в шахматных партиях, проигранных им людям, отнюдь не молодым еще тридцать лет назад.

– Заметил деда возле выхода? Альтер Литвак. Давний завсегдатай. Он еще с моим отцом играл. С твоим тоже.

– Слышал имя. – Берко оглянулся за стальную огнестойкую дверь, служившую парадным входом в шахматный клуб «Эйнштейн». – Герой войны. Был на Кубе.

– У него голос пропал, он теперь отвечает письменно. Я спросил, где его искать в случае надобности, и он дал мне адрес на Мадагаскаре.

– Интересно.

– Еще бы.

– Нашего Фрэнка знает?

– Говорит, самую малость.

– Никто нашего Фрэнка не знает. Но все жалеют, все скорбят. – Берко застегивает плащ, поднимает воротник, нахлобучивает шляпу поглубже. – Даже ты.

– Пошел ты в анус. Кто он мне?

– Может, русский? – гадает Берко. – Тогда ясно с шахматами. И с поведением твоего друга Василия. Может, Лебедь или Московии…

– Если русский, то с чего эти «шляпы» так всполошились? – живо возражает Ландсман. – Они о Московице и не слыхивали. Русские штаркеры и их разборки для бобовера средней руки ничего не значат. – Он снова вцепился в подбородок, упорядочивая мысли. Поднял взгляд к серой полоске неба, нависшей над проулком за отелем «Эйнштейн». – Интересно, во сколько сегодня заходит солнце?

– А тебе-то что? Хочешь сунуть нос в Гарькавы? Бина горячо отблагодарит тебя, если разворошишь их муравейник.

– Значит, тебе эта идея не по вкусу? – Ландсман улыбается, вытаскивает из кармана дисконтную карту. – Что ж, тогда оставим ее.

– Угу. А чего это ты зубы скалишь?

– Не нравится моя улыбка?

– Очень милая улыбка. Только за ней обычно следует вопрос, на который ты сам отвечаешь.

– Ну, вот тебе именно такой вопрос, Берко. Что за крошка-еврейчик, скажи мне, в состоянии заставить закаленного тюрьмами разных стран русского психа накласть в штаны со страху и в состоянии выдавить слезы и сопли из набожной «черной шляпы»?