Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды, стр. 91

— Брешешь, пёс, — сказал Юрась. — Ты вот на этих людей взгляни. Вот слабость человеческая. Вышвырнули вас, как навоз из стойла.

Суровое, несмотря на развращённость, иссеченное шрамами и отмеченное всеми пороками лицо Устина не улыбнулось.

— Они ещё придут. Скоро, — скорее с грустью, нежели с угрозой отозвался он.

— Я закрыл все ворота. Отныне Гродно — земля справедливости.

— Надолго ли? Но... мне жаль, что я не увижу, как это будет.

— Почему?

— Потому что — а вдруг человек не такая свинья, как я думал.

— Ладно, — после паузы проговорил Христос. — Развяжите его.

— Напрасно ты это. Я бы убил. Потому что, когда они вернутся, я буду таким, как раньше.

— Ну и счастливо. И потом, я не ты.

Бургомистр повесил голову.

— А этих — на виселицы, — злобно выкрикнул Пётр.

Христос глядел на людей и с каким-то облегчением угадывал в их глазах смущение.

— Ну... эва... чего вы? — спросил дурило Филипп.

Из молчания начали вылущиваться отдельные звуки:

— Чёрт его...

— Не приходилось.

— Ты собаку попробуй повесь.

— Да пускай бы кто может. Вот ты, Янка.

— Иди ты знаешь куда... Вот-вот.

Братчик покосился вниз. Чёрные с синевою глаза с острасткой смотрели то на него, то на виселицы. Кто-то закутал Анею, поверх лохмотьев монашеского одеяния, в свою широкую свитку.

Она смотрела умоляюще, но Юрась ждал.

— Разорвать их! — крикнул кто-то. — Бог ты мой, да неужто человека не найдётся?

Но человека что-то не находилось. Каждый из стоящих здесь сегодня не щадил живота, дрался и убивал, и наверняка убил, раз уж стоит тут живой. Но связанных вешать не хотелось никому. И Христос всё с большей теплотой оглядывал людские лица. Да, он не ошибался. Глаза, смотревшие с этих закоптелых, иссеченных, сморщенных нуждой лиц, так похожи были на те, из его сна... Он разглядывал эти лица. На минуту ему показалось, что мелькнула между ними физиономия Босяцкого, но он сразу же понял, что ошибался: это разговаривал с мелким торговцем — судя по одежде — некий немецкий гость.

— Так вон же палач! — вдруг радостно завопил кто-то. — Вот пускай он!

— Палач стоял в своей клетке и постепенно снова набирался спеси:

— А чего, я могу. Клетку только разбейте. Я почему и говорю, что палачу нельзя в клетке.

— Можешь повесить их? — с брезгливостью спросил Братчик.

— Так... Пане Боже. Служба ж такая. Право слово.

Братчик видел, как дрожали веки Аней.

— Работа, опять же, — меланхолически продолжал палач. — Потому что не может такого на нашей земле быть, чтобы не имелось у палача широкого круга знакомств, и высоких, и низких. И опять же, не было такого властелина, чтобы обошёлся без палача.

Христа передёрнуло:

— А не было... насколько я знаю.

Стиснулись в кулаки пальцы. Огромным усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает...

— Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то надо начать, а? Падлу эту в наследство брать — чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать мерзко. — Оскалился весело: — А ну, бросайте его с клеткой в Неман. Может, хоть немного отмоется.

Десятки рук подхватили клетку, потащили с откоса, раскачали, бросили. Она нырнула, а после с шумом всплыла в потоке воды. Палач сидел в ней по грудки. Клетку закрутило течением, понесло. Заблеяла ей вдогонку дуда.

— Сам отведай! — кричал Кирик.

— Клетка для жаб! — захлёбывался Зенон.

— И этих в воду гоните, — возвысил голос Христос. — Чтоб не смердело здесь.

Схваченных погнали в воду, древками копий столкнули с берега. И вот поплыла, по-плы-ла рекою стая разодетых в золото людей: достойные жалости, обвисшие усы, руки в парче загребают по-собачьи.

— Гуси-гуси... — загорланил с берегаТумаш.

От хохота, кажется, всколыхнулся берег. И Христос понял, что это, возможно, самая великая из его побед. Теперь можно было говорить всё. Слушать — будут. И он поднял руки:

— Слушайте, хлопцы! Что, так мы и будем вовеки друг друга обижать? Или, может, не будем? Так вот что я вам скажу. С этого дня Гродно — земля справедливости. Обиженных не будет. Всем поровну — и ни у кого больше. Голодных — не будет. За веру кого-то убивать — пусть они лопнут. Наказание одно — выгнать к тем, к волкам.

Он поискал глазами и вырвал из чьих-то рук факел. Поднёс его к чёрному, просмоленному глаголу виселицы. Постепенно потянулись вверх, начали лизать смолу языки пламени.

— Слышите? Ви-се-лиц больше не бу-дет!

В едином порыве, с чувством какого-то дивного очищения, люди бросились к мерзостным сооружениям. Подносили факелы, кричали и плакали.

Сотни глаголов пылали над великой рекой.

Глава 43

ЗЕМЛЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ

С тех времён, когда Прокофий Византийский писал о славянах, что живут они в народовластии и нет у них большего, впервые, возможно, полное равенство воцарилось на белорусской, на гродненской земле. Миновали три беды: нашествие, голод и кардинал Лотр. И все уже вспоминали про него чуть ли не со смехом. Портил баб — так каждый делает то, что в его силах. Завалил всю страну дерьмом — так каждый творит только то, на что способен. Ну да и чёрт с ним! Поймаем — облегчим.

Поделили все запасы из церковных и магнатских амбаров. Каждый бравший город получил по две тысячи фунтов зерна помимо всего. Бедным мещанам перепало почти по столько же. В городе остался ещё общий запас на пять лет.

Поделили стада богатых, лишнюю одежду и деньги. Каждый человек на Гродненщине мог теперь безбедно жить плодами труда своего. Все знали: засеяны будут поля, не станет ни принуждения, ни страха, ибо каждый отныне волен защищать безбедную свою жизнь.

Оружие раздали всем способным его носить. Христос не забывал: за каждым его шагом следят и только того и ждут, чтоб оступился. Днём и ночью чинили стены, ворота, башни, валы, поднимали на них каноны. На Мечной улице оружейники под началом Гиава Турая день и ночь ковали оружие. Очистили колодцы, запасли топлива на всю зиму. Вестун и прочие до изнеможения обучали людей искусству битвы. На Доминиканской звоннице всё время сидели дудари и наблюдали за дорогами. Старым звонарям не доверяли. Чёрт их знает, что надумают. На ночь ворота запирали и возле них ставили удвоенную стражу.

Все знали: без драки не обойдётся.

И однако, за эти считанные дни город ожил. Повсюду шутки, смех, простые смелые взгляды, откровенные разговоры. Поглядели бы на это Бекеш или Кристофич! Но их не было в городе.

Почти опустели храмы. Не видать было мертвецки пьяных. Нужда в пьянстве пропала. Вечерами на площади плясали вокруг костров люди, и песни летели до ясных звёзд.

Стоял конец августа, и в этом заключалась опасность, одна из многих. Пришлые мужики днями и ночами думали о пахоте и посеве. Что с того, что этим можно заниматься до самых заморозков, лишь бы зерно успело взойти? Что с того, что, вероятно, и лучше бы посеять позже, а не раньше? В предчувствии бед мужики хотели поскорей бросить зерно в землю. Она тянула к себе, как любимая женщина, как желанная. Рукам мнилась её мягкость, глаза искали её лоснистого блеска, ноздри раздувались от воспоминания о сладковатом запахе пашни.

И настал день, когда всё бродившее подспудно взорвалось.

Вновь стояли толпы возле Лидских ворот. Только на этот раз уходили они, а оставался — он. И мужик поневоле поигрывал ятаганом, опять насаженным на древко.

— Хорошая сталь?

— У-у. Глянь, коса какая. Чуть выгнул, подклепал...

Люди стояли перед ним, и он ничего не мог им сказать. Они были правы. Они заботились о жизни.

— Прости, — сказал кто-то из толпы. — Она ждёт.