Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды, стр. 57
Спал привратник в воротах. Спала стража на башнях. Даже воевода Мартел спал, бормоча во сне:
— Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну.
Первой воспользовалась этим Магдалина. Просто, как в свой дом, прошла в замок к единственному трезвому жителю города, Радше. Ей почему-то вовсе не хотелось идти к нему, и всё же она пошла. Она жалела этого юнца, помнила про всё. И разве он не заплатил свободой за то, что упорно желал только её?
К сожалению, нельзя было выпустить его. Ключник заперся в темнице и налакался уже там. Но она говорила с Ратмой через решётку на дверях, говорила, что вынуждена идти дальше за своей целью, но обязательно вернётся. И плакала. А он (лицо его было словно из кремня) сказал ей, что слышал, как её сегодня хотели убить за него, что никто не принудит его к браку, что он будет ждать.
...А в темноте вздохом святого Иосифа Аримафейского воспользовались и собравшие его.
С мехами они ходили из костёла в костёл, из часовни в часовню, из церкви в церковь. По пустому, словно вымершему городу. И мехи их становились всё тяжелее и тяжелее.
Грабили подчистую. За попытку выдать палачу, за попытку потом убить, за то, что суеверно надрались, а сами повсюду кричали о трезвости. Грабили так, чтоб назавтра не с чего было причаститься. Иконы, оклады, дарохранительницы, лампады, деньги из тайников и сокровищниц, драгоценные камни. Сдирали всё. Пугливый мордач Андрей аж стонал, что погонятся.
— Лузга! — белыми каменными губами говорил Христос. — Побоятся. Не кричать же им, что напились как свиньи. Молчать будут.
Зашли по ошибке в какой-то богатый дом, посчитали за часовню. И там встретили ещё одного трезвого.
Христа с ними не было. Матфей начал было собирать вещи.
И вдруг...
— Гули-гули-гули...
Стоя в колыбельке, радостно улыбался разбойникам ребёнок. Розовый, только со сна.
Лица вокруг были в тенях от факелов, заросшие, с кривыми улыбками, острожные.
— Гули-гули-гули...
Тумаш протянул к малышу страшные, с ведёрко, ладони.
— Гу-у, гу-у, — улыбнулся тот.
— Ах ты моя гулечка, — расплылся Фома. — Гу... Гу...
И пелёнки мокрые.
Он сменил малышу пелёнки.
— Ну, лежи, лежи. Ах они, быдло! Ах они, взрослые! Ну-ну-ну, мокролапый... На... На вот коржик.
Малыш радостно вцепился в коржик дёснами.
— Бросай всё, — приказал Фома. — Дом богатый... Ну и что?.. Что-то мне, хлопцы, что-то не... не так... Глянь, как смотрит.
И они вышли.
В последнем костёле чуть не умерли со страху. Тут также было поле битвы. Спал у органа органист. В обнимку лежали на амвоне протопоп и звонарь. Пономарь свесился с кафедры для проповедей.
Христос как раз взламывал сокровищницу. И вдруг дико, как демон, взревел орган. Затряслись окна. От неожиданности сокровищница упала, с лязгом и звоном покатились по плитам монеты.
Все вскинулись. Оказалось, органист уронил буйну голову на клавиши.
— Тьфу! — выругался Христос и вытряхнул деньги в мех.
Обобрав все храмы, нагруженные сокровищами, они под покровом темноты покинули город. На всякий случай им нужно было оставить между собой и Новогрудком как можно больше дороги. Закусывали на ходу. Часть награбленного вёз мул. На плечах у апостолов Филиппа из Вифсаиды и Иакова Зеведеева плыл епископский портшез с Магдалиной. Покачивался.
На поворотах дороги меняли своё место звёзды. А она сидела и думала, с тревогой и одновременно с тем удивительным спокойствием, которое дает покорность судьбе: «Почему я так сделала? Разве не быдло все люди, и разве не всё равно, кому служить? Вот и эти... ограбили. Воистину, богохульники, жулики, бродяги. Почему же мне не хочется губить их атамана?».
— Ну, быдло, — вдруг сказал Тумаш. — Ну, отцы духовные!
И мрачный голос Христа ответил из тьмы:
— Брось. Они всё же выше, чем быдло. Может ли быдло пытать других? А унизить себя? А себя продать на торгах?
«Живой, — подумала она. — Просто он живой. И грабит, и всё... а живой. А те и грабят, и слова говорят, а мёртвые. Торговцы, дрянь, золотом залитые, насильники, мясники, палачи моего тела — мёртвые они, вот и всё. А этот смотрит на меня как на дерево, а живой. Там, где мертвецы глядят на меня как на дерево, он — как на живую. И в единственном случае, когда они глядели как на живую, он — как на дерево. Ну и схватят. Известно, с тобой не только на небо не попадёшь, с плутом и мазуриком, а и по земле долго не походишь, в земное пекло угодишь... Пусть так. Не хочу бояться. Никогда больше тебя не продам. Искуплю грех, да может, и вернусь к Ратме... Не хочется возвращаться к Ратме, хоть и ласковый он, и любит, и трогателен до умиления. А, всё равно!.. Вот дорога — и всё».
Задремывая, она глядела, как плывут звёзды, слушала, как кричит коростель, видела, как движется на фоне звёзд силуэт Христа, одетого в грязно-белый хитон.
Глава 23
СТАРАЯ ЛЮБОВЬ
Недели и недели они изнемогали от поисков. Нигде никто не давал им ответа. Даже слухов больше не было. И хотя нужды они после новогрудского грабежа не чувствовали, души их были опустошены. Напрасно искали они дерево, вокруг которого могли бы обвить свою жизнь. Шли налегке, потому что большую часть денег успели закопать на будущее, но в душах у них жили тяжесть и неверие.
Однажды подходили они к небольшой деревеньке в стороне от дороги. Бил колокол деревянного костёла. Тянулись над паром густые белые облака.
— Знаешь, что за деревня? — спросил Христос у Иуды. — Тут живёт девка — теперь-то она баба, — которую я когда-то любил.
— Когда это?
Христос улыбнулся:
— В прошлое своё короткое пришествие. Когда сошёл поглядеть, что здесь и как.
— И правда, что плут, — улыбнулся Иуда. — Недаром разыскивают.
— Ну-ну, я шучу. Когда школяром был.
— Хочешь посмотреть? — спросил Иуда, увидев нестерпимую печаль и ожидание чего-то в глазах Христа.
— Нужно ли? Продала она меня. Продала Анея. Могла же хоть как-то известить, если бы хотела. Не везёт мне... А раньше везло.
— А тянет тебя?
Христос молчал.
— Иди, — почти грубо сказал иудей. — Мы тебя на площади подождём.
И все они свернули с тракта к деревне.
...Христос пошёл пригуменьями. С мирской площади доносился какой-то шум, а ему не хотелось сейчас видеть людей.
Сандалии скользили на меже. Двухзубая череда цеплялась за хитон. Пахло землёй, нагретыми кустами чёрной смородины.
И вскоре увидел он знакомый сад и отягощенные плодами яблони. Пошёл вдоль деревьев, у забора. Солнце грело спину. Волновалось ожиданием сердце... Предала... Давно он не был здесь... Да нет, недавно.
И вспомнилось ему: цвели яблони. И сам он, совсем тогда молодой, красивый, нездешний, стоял под ними... И девушка бежала к нему... И сейчас он не знал, та это девушка или Анея.
...Раздвигая руками тяжёлые ветви, он смотрел на вековщину-дом, на богатейшие амбары, на островерхий страшный забор вокруг них.
И увидел. Женщина разрыхляла грядки. И он не мог узнать, та это или другая. Огрубевшая от вечной, жадной работы, что уже не радость и не проклятие, а идол, широкобёдрая, скорченная на этой жирной земле, как толстый белый пень.
Потёки грязи между пальцами ног, плоские ступни, огромная свисающая грудь... Скорей... Скорей перебирайте, руки... Скорей работай, трезубец... Даже сотня батраков не присмотрит так, как ты сама.
Когда женщина подняла к нему тупое лицо, он понял, та, та самая, и чуть не вскрикнул.
Ах, богатый двор, богатый двор! Батраки и батрачки, забор, деньги, припрятанные где-то в подполе (их вечно нет, когда надо что-нибудь купить), стада коней и коров, самые богатые и дорогие иконы во всей округе.